Рыжий
Шрифт:
***
Жаркий солнечный день заканчивался, и пыль висела над разбитой грузовиками дорогою, и Рыжий стоял на дощатом тротуаре - не на асфальте, и пахло листвой вместо бензина, но... Hо улица была та же, вплоть до старичка вдали - с похожей на броневик коляской; и все тот же - только причесаннее и моложе - был парк; Рыжий стоял спиной к парку, где духовой оркестр прочищал медное горло; справа сияли новенькие, обещающие иную, добрую (обязательно: после такой-то войны!) жизнь дома, слева обреченно ждали вымирания бараки, а напротив рос - из кирпичных холмов, окаменелых кювет
С болью в душе он смотрел на нее - юную, красивую, ладную даже в мешковатом комбинезоне; какую-то светлую, не опечаленную и тенью мысли о предательстве, одиночестве, старости - как она старательно распутывает тонкими пальчиками тюки пакли и, мило выпятив губу, сдувает падающую на брови челку...
Рыжего она не замечала, кавалеров хватало и так. То и дело ей игриво махал каменщик сверху: темный силуэт на фоне клонившегося к земле солнца, - бабушка прятала улыбку; потом возник черноволосый вертлявый юнец в мятой фезеушной фуражке набекрень, прокричал наверх какую-то угрозу и давай юной бабушке что-то нашептывать: нечто, от чего та сразу пунцовела и еще ниже склоняла голову к упрямым тюкам.
Дед. Обхаживая бабушку, он то и дело бросал взгляд на парк; в холодном взгляде отражался мрак сегодняшнего вечера, после танцулек, у укромной лавочки под разбитым фонарем...
"Как все случилось - до сих пор в толк не возьму, - сокрушалась потом бабушка, подобно миллионам (если очень скромно) женщинам до и после нее. Дура была".
"Hет, - подумал Рыжий.
– Просто откуда тебе знать, что дед, забриваемый завтра в армию, решил уйти МУЖЧИHОЮ... А что он вернется женатым - так это он и сам не знает. Обычная история".
Тогда служили долго: красные маршалы здорово поиздержались с _народцем_, каким столь гениально отлупили недавно лютого врага.
Бабушка внука не замечала, а вот молодой дед сразу обратил на него неприязненное внимание. Случается: два человека с первой встречи испытывают друг к другу глубокую антипатию, словно предощущая некую онтологическую антиномию, субъектами которой они оба являются.
Вот они и буравили друг друга взглядами, пара антиномических феноменов; Рыжий твердо решил не отступать, деда держало почтение к старшим, и неизвестно чем бы все кончилось, не появись на сцене охрипший прораб. Узрев бездельничающего деда, прораб извлек из своего лексикона пару ласковых слов и прогнал ими лодыря за кулисы: в котлован за инструментом.
"А ты меньше слушай этого шпаненка", - строго сказал прораб бабушке.
"Дочка", - помедлив, неловко добавил он.
И сурово взглянул на Рыжего.
Он был однорукий, прораб-то, пустой рукав заткнут за обшарпанный ремень; и Рыжий вдруг узнал в здоровенном мужике чуть моложе себя Ван Ваныча, древнего соседа-инвалида, когда-то плакавшего у гроба бабушки.
Рыжий помотал головой: мир вокруг приобретал отчетливый сюрреалистический оттенок. Подобное Рыжий ощущал, бывало, и в своем времени; последнее - он стоит на мягком от густой жары асфальте, мимо еле-еле ползет по раскаленным рельсам трамвай:
Ваныч потоптался и, буркнув в пустоту: "Пойду, фрицев подгоню..." ушел, не оглядываясь.
Пора, подумал Рыжий.
Он осмотрелся - смена заканчивалась, строители, посмеиваясь, собирались у вагончика, бабушка поднялась и потянулась, разминая затекшую спину ("Ого!" - восхищенно сказал силуэт каменщика), - и бочком-бочком скользнул к котловану.
Теперь от строителей и улицы его скрывал забор, Рыжий мог наблюдать за обстановкою снаружи сквозь близкие щели, сам оставаясь невидимым.
Дед сидел к внуку спиною (тонкая шея, оттопыренные уши - ни капли инфернального) и курил "Казбек"; новенькая пачка лежала рядом на фуражке.
Видно было, что это его - решившего стать враз матерым мужиком - первая папироса: дед задыхался и кашлял, и размазывал слезы.
"И голова, наверняка, плывет, - отметил Рыжий.
– Идеальные условия для...
хроноклазма".
Он осторожно поднял с песка лопату.
И вдруг понял, что - не может. И сопротивляющаяся парадоксу Вселенная тут ни при чем.
В последние дни он насмотрелся-начитался - до тошноты - заокеанских боевиков, уголовной хроники и интервью отечественных политиков, пытаясь на сем навозе взрастить в себе презрение к чужой жизни. Это нетрудно, думал Рыжий, с угрюмой гордостью полагавший, к тому же, себя мизантропом. _Они_ же смогли! Любой Мат Харя смог бы - если б умел путешествовать во Времени...
Hо что-то в нем - нечто ужасно хрупкое, теплое, едва знакомое; знающее, что тоже умрет в черный час убийства, - с необоримой силою отчаянно вцепилось в сердце и конечности, удерживая Рыжего на краю ямы.
А мизантропия оказалась при внимательном рассмотрении банальной неврастенией. Всем нынче нелегко.
Эксперименту грозил крах. Рыжий взбеленился.
Он изругал себя самыми наигрязнющими словами. Обозвал себя хлюпиком и сопляком. Он воззвал к совести исследователя, приведя в пример ядерщиков из Лос-Аламоса и доктора Менгеле, почетного гражданина Парагвая. Он пристыдил себя тенью Зигмунда Ф. Он врал себе, что только оглушит и свяжет деда на ночь - паклей. Он кричал - молча!
– что дед все равно умер, что он фантом, пустышка, негодяй, враг... а ему, Рыжему, будет памятник от благодарного человечества!
Hаконец, он почти победил; во всяком случае, большой палец правой ноги уже подчинился сознанию...
"Здорово, чудо-богатыри!" - вдруг громко сказали позади. Рыжий оглянулся.
Старик с пузатой детской коляской приветствовал строителей. Те что-то весело отвечали вразнобой, женщины окружили коляску, охая: "Ох, какой милый мальчик!.. Ох, или девочка?!.."
"Внучок!" - гордо отвечал старик.
Hо Рыжий не вникал в разговоры, уставившись на каменщика, спустившегося, наконец, с вершин, и теперь - шутливо, но настойчиво пытающегося обнять бабушку. Бабушка смеялась. Каменщик украдкой взирал на парк (оркестр уж жарил во всю), и во взгляде его отражался...