Ржа
Шрифт:
— Да, у нас. Сидит чуть живой. Домой идти боится. Да. Сейчас погоню.
И даже сквозь комнатную дверь было слышно виноватое пьяное сопение Пашкиного папы.
Вообще-то в тот день Пашкин папа собирался прийти домой в праздничном настроении и обрадовать домашних: его назначили начальником автоколонны. (Потом Алешка часто представлял себе эту должность и завидовал Пашке. Ему виделась длинная колонна могучих МАЗов, КрАЗов и КамАЗов, с высокими бортами, широкими полярными шинами — «лапником». А в начале колонны, в самом первом оранжевом КрАЗе, сидел Пашкин папа, начальник этой колонны. И вот, высунувшись в дверь и встав на пороге
Прошло минут сорок. Алешка сидел на диване и смотрел прямо перед собой. Не так давно, или, наоборот, вечность назад, он сидел так же и смотрел в ту же стену в голубых обоях, а руки его были испачканы в белой краске, и в прихожей уже стоял страшный, разрисованный белым Дуди с его улыбающейся мамой. А теперь ему казалось, что он до сих пор держит в руках страшную Дудину голову, такую тяжелую. И вспоминалась эта жуткая пена. Алешка не мог понять, откуда во рту человека может взяться пена. Раньше он видел, что изо рта могут течь слюни или кровь, он даже видел, как один мальчик в садике мог набирать в рот куриный суп с лапшой и выпускать через нос, так что лапша выползала на верхнюю губу, как сопли. А розовой пены изо рта он ни разу не видел.
В прихожей иногда принимался разговаривать Пашин папа, с деланной непринужденностью. А потом вдруг звякнул дверной звонок и пришел Пашка. Алешка вышел из комнаты. Воин стоял на пороге и со смущенной улыбкой, стараясь не смотреть на вождя, говорил отцу:
— Папа, идем! Мама ждет…
Отец наигранно отворачивался и возражал:
— Ну, что ты! Я еще посижу здесь!
— Папа! — снова начинал Пашка. — Ну, папа…
Пашкин папа сейчас не выглядел таким мужественным и сильным, как прежде, когда спрыгивал на землю из кабины КрАЗа с пятизарядным карабином в сильных шоферских руках. Теперь его усы казались почему-то мокрыми и обвислыми, круглый живот смешно лежал на коленках, а взгляд бегал — вряд ли этот взгляд мог хищно выцепить сквозь прицел неведомую росомаху на снежном склоне безымянной сопки.
— Папа, идем!
— А вот ты куришь? — вдруг поворачивался к сыну Пашкин папа и делал зловещее лицо. — А вы знаете, как мой отец меня курить отучал?
— Как? — спросил Алешка, хотя ему было и не особенно интересно.
— А вот он меня однажды взял так, положил к себе на колени, спустил мне штаны, взял вилку и легонько, самым краешком, мне в задницу. Я — ой!!! А он мне: будешь курить — полностью засуну!
Слова Пашкиного папы были очень искренними. Видимо, он и правда до сих пор переживал насчет той вилки, — ведь он так и не бросил курить: его усы и пальцы были желтыми от никотина, а от одежды всегда пахло табачным дымом. Пашка тоже переживал. Он покраснел и стыдился отца. А тот вертелся на табуретке, перекладывая пузо с одного колена на другое:
— Что смотрите? — грозился он. — Будете курить?
— Не будем, — врал Пашка и краснел еще гуще.
— Где ты был? — спросил Алешка своего индейца.
Тот сделал вид, что не заметил вопроса, и продолжил теребить за плечо сидящего на табуретке отца.
— Где ты был? — спросил Алешка снова. — Сегодня такое было… Где ты был?
Пашка вдруг посмотрел на него странно, как будто знал что-то, о чем не мог и не хотел рассказывать. А
— Хватит строить из себя дурачка.
Пашкин папа замер, вздохнул глубоко и ответил:
— Ладно… Пойдем уже… Не съест же она меня.
Коля проснулся ночью. Ему в лицо бил солнечный луч через щель в шторах. Сами шторы из красной плотной ткани горели багровым светом. Циферблат часов показывал три.
Ему снился гриф — огромная тибетская птица со страшной морщинистой шеей и клювастой головой. Гриф заглядывал ему в лицо и говорил добрым, знакомым голосом:
— Они успеют.
Что и кто успеет — было понять трудно. Поэтому Коля проснулся и сразу вспомнил. Он размышлял несколько минут, не двигаясь под одеялом, а потом осторожно встал и начал торопливо одеваться. Его немного подташнивало, как бывало всегда, когда он сильно не высыпался. Он обулся, натянул спортивную кофту, снова замер, размышляя. Быстро, не разуваясь, прошел к маминой кровати и тронул за плечо:
— Мама, можно я принесу домой щенка?
— Что? — спросила мама сквозь сон.
— Щенка маленького, мне очень нужно.
Мама повернулась к нему и с трудом приоткрыла глаза:
— Куда ты собрался?
— За щенком, — Коля говорил так с мамой первый раз в жизни: обычно он ничего не просил. — Его же можно будет поить сухим молоком, если он совсем маленький?
— Я не понимаю, — мама говорила плаксивым голосом. — Что происходит?
— У нас есть сухое молоко?
— Куда ты собрался?
Коля сжал челюсти, разогнулся от маминой постели и быстро вышел из квартиры, хлопнув дверью. Вдогонку он услышал мамин вскрик — непонятно о чем. Выйдя на улицу, он поморщился: молоко-то и забыл. «Значит, надо все сделать быстро», — подумал он и зашагал к близкой окраине поселка. Ночное солнце плыло оранжево-красным блуждающим шаром по стеклам пустых окон. Воздух был резким и свежим. Звуки шагов зеленых резиновых сапог с обожженными и поцарапанными носами гулко разносились в тишине. Это была глухая и немая ослепительно солнечная ночь лета.
Скоро кончился асфальт, и под ногами закултыхались валуны каменной насыпи последнего дома. Это там, на материке, в континентальном сердце, люди роют котлован, чтобы строить дом. А здесь, на материковой кромке, они привозят камни и делают насыпь, в которую заколачивают сваи для своих длинных домов. Каждый дом — на своей насыпи.
Зачмокала болотной слюной тихая тундра. Бултыхнулась ледяная вода в ручьевой заводи. И снова защелкали под ногами камни — Коля поднимался по широким террасам ближайшей сопки. Наверху маячил непонятными антеннами на плоской крыше таинственный пустой домик. Здесь не получалось двигаться быстро: уже на небольшой высоте появился сильный холодный ветер — от него перехватывало дыхание и стыли уши. Сердце стучало. И почему-то вспоминался голос из сна.
Коля ни разу в жизни не видел грифа. Дед рассказывал ему, что они водятся в Тибете. А здесь, где жил Коля, водились розовые чайки. Эти небольшие бело-серые и совсем чуть-чуть розовые птицы часто висели неподвижно над сопками в потоках восходящего теплого воздуха. И каждый, кто поднимался в их направлении по склону, рисковал быть обстрелянным ими. Они легко переворачивались на своих узких длинных крыльях, ныряли вниз и с противными криками на бреющем полете роняли несколько капель белого липкого помета, метя в лицо идущему. Попадали редко. Но все равно было неприятно.