С аквалангом в Антарктике

Пропп Михаил Владимирович

В середине дня мы вместе с рабочими ездили в Мирный обедать либо на волокуше, либо на легком вездеходе. Сзади прицепляли наши нарты с разряженными аквалангами и по дороге, проезжая мимо гаража, где у нас был установлен компрессор, бросали их. Раз в два дня у меня была работа и после ужина — заряжать дыхательные аппараты. Может показаться странным, но мне нравилось это время: работа была нетрудной, требовалось только подключить акваланги и включить двигатель. Так приятно было после дня беспрерывной работы спокойно сидеть, слушая равномерный шум мотора и дробный перестук поршней компрессора. Аквалангов было четыре, зарядка их длилась около часа. Компрессор всегда работал исправно, с ним не было никакой возни. Последующие дни были похожи друг на друга. Мы приезжали утром. Если ночь выдавалась пасмурная, лунка не замерзала, но в ясные ночи ее покрывал тонкий молодой ледок. К спускам готовились с вечера, и утром балок изнутри уже нисколько не напоминал лабораторию, шерстяное белье и скафандры были разложены так, чтобы сразу

надеть их, ничего не разыскивая. Зажигали на полную мощность газ, и через несколько минут наш домик наполнялся теплом. Подготовка спуска, надевание скафандров занимали не больше получаса, и вскоре первый водолаз был уже под водой. Сбор количественных проб не особенно интересное занятие, но все же оно не так скучно, как можно подумать. Такой сбор требует терпения и особой сноровки: не так просто загнать отделенных от скалы, часто мелких и подвижных, животных в сборочную сетку. Бывает и так, что отдельные организмы, например подвижные черви, пытаются уплыть от водолаза. Непревзойденным мастером подводных сборов у нас был Пушкин, и самые сложные работы по этой части всегда поручались ему. После работы над количественными пробами часто оставалась еще возможность побыть под водой, и мы пользовались этим для качественных сборов. Не всегда удавалось найти что-нибудь новое, но некоторые встречи были очень интересны. Вдруг обнаруживался огромный морской паук диаметром больше 15 сантиметров: морские пауки, как и губки, встречаются во всех морях, но в Антарктике, безусловно, процветают и отличаются исключительным разнообразием форм. На мелководье наших морей редко можно встретить пауков (их научное название — пикногоны) размером в 2–3 сантиметра, чаще всего под водой их вообще не разглядишь, а в Антарктике дно буквально кишит морскими пауками и среди них попадаются настоящие гиганты.

Однажды, закончив количественные сборы, я отплыл в сторону почти на всю длину конца; хотя на катушке его было 100 метров, мы не давали водолазу отплывать больше чем на 70 метров. Я свободно плавал и осматривал дно, но ничего нового не видел. Неожиданно несколько глубже, на глубине около 30 метров, я заметил большой камень, а на нем какие-то странные наросты. Меня это заинтересовало, и я подплыл к камню. На нем рос целый лес асцидий, некоторые были около метра длиной, их грубую морщинистую поверхность, точно трава, покрывали заросли гидроидов. Все вместе оставляло впечатление чего-то очень древнего: точно дремучий лес, где все деревья обросли бородами мхов и лишайников. Среди этих «замшелых» асцидий росли другие — они казались почти прозрачными.

Принадлежали ли все эти асцидии к одному виду или нет — трудно сказать. Посмотрел на манометр — давление воздуха в баллонах упало уже до 70 атмосфер, времени почти не оставалось, и я наскоро собрал несколько экземпляров асцидий. Неожиданно под ними оказалось нечто совершенно непонятное: круглое, гладкое животное размером в кулак, странного лимонно-желтого цвета. Цвет этот был настолько ярок, что казалось, будто животное светится. Я тотчас схватил это существо, чтобы засунуть его в сетку, оно оказалось плотным на ощупь, но скользким, точно кусок мыла, и немедленно выскользнуло из перчатки. Взял его снова — с тем же успехом, еще раз — все повторилось. После нескольких неудачных попыток я наконец просто подвел к диковинному зверю открытую сетку и осторожно втолкнул его внутрь, потом закрыл замок.

Воздуха оставалось совсем мало. Подергал за страховочный конец три раза, Пушкин начал вытаскивать меня. Тащить водолаза страхующему нелегко, но подводнику это облегчает всплытие — можно спокойно висеть, а тебя поднимает, точно в лифте, вода сама проходит мимо маски, а лунка все приближается и приближается. Выход из воды с пустым аквалангом расценивался у нас как лихачество и пренебрежение мерами безопасности, так как подо льдом всегда нужно иметь запас воздуха на какой-либо непредвиденный случай. На этот раз я сам оказался злостным нарушителем правил, так как, пока я поднимался к поверхности, давление в акваланге неумолимо падало, и когда я вылез из воды, запас воздуха был полностью израсходован. Пушкин ничего не сказал, но было совершенно ясно, что он заметил явное нарушение того самого правила, которое я всегда требовал твердо соблюдать. Мы с интересом разглядывали странное существо. Животное было гладким, но снизу имело небольшую мускулистую поверхность — ногу, по которой мы легко определили, что это моллюск, скорее всего голожаберный, представитель особой группы моллюсков, почти всегда лишенных раковины. Названия его мы узнать не могли — нам не хотелось разрезать единственный экземпляр, — и поэтому просто нарекли его «лимон», так он и был записан в журнал наблюдений. Много позднее, уже в Ленинграде (к тому времени «лимонов» набралось несколько), его все-таки вскрыли и оказалось, что раковина-то была, но ее со всех сторон окружали мягкие ткани. Соответственно и моллюск оказался не голожаберным, а принадлежащим к совсем другому отряду, впрочем, тоже довольно интересному и редкому.

Работа наша быстро двигалась вперед, вскоре был уже собран довольно большой и интересный материал, но тем не менее далеко не все было так хорошо, как нам хотелось. Ни в одной экспедиции, — а до отъезда в Антарктику их было немало — я не чувствовал такой усталости, чуть не валившей с ног. Думаю, что и Пушкину приходилось не лучше. После работы,

когда мы ехали назад на санях или в кабине вездехода, трудно было, казалось, двинуть рукой или ногой, пошевелиться, даже просто сказать слово. Это было совершенное изнеможение: после ужина сил хватало только на то, чтобы добраться до койки и спать, спать. К утру усталость исчезала, во время погружений ее сменяли бодрость и легкое возбуждение, но к вечеру утомление снова наваливалось на нас. Дело было не в тяжелой работе — бывало, что раньше приходилось работать и с большим напряжением, и дольше, — вероятно, это сказывался процесс приспособления к особенностям антарктического климата, сухости воздуха, обилию солнца и ветра. От долгого пребывания на воздухе наши лица обгорели, особенно страдали носы, с которых кожа лезла пластами.

Очень неприятны были и ожоги губ, на которых высыпали пузыри, хотя мы регулярно мазались губной помадой, а потом, когда она кончилась, кремом от загара. Больно было брать распухшими и потрескавшимися губами загубник, а когда при погружении холодная морская вода попадала в трещины на губах и носу, это отнюдь не улучшало нашего настроения. Но ведь обойтись без этого было невозможно и оставалось одно — привыкнуть.

Вдобавок ко всему, первую неделю мы сильно мерзли под водой, особенно страдали руки. Уже через несколько минут после погружения они начинали зябнуть, потом появлялось ощущение холода в ногах, мерзло лицо, а потом холод добирался до всего тела, казалось, будто тебя голым выставили на мороз. Воздух, поступавший из акваланга, был настолько холодным, что ныли зубы. Правда, мы никогда не замерзали особенно сильно и для согревания после спуска хватало нескольких минут, но достигали мы этого тем, что выходили из воды заметно раньше, чем обычно, и погружения не бывали дольше 25–30 минут. Это не зависело от качества снаряжения, на севере мы почти в таких же условиях работали под водой подолгу. Конечно, жарко там тоже не было, но все-таки не чувствовалось и десятой доли такого холода, как здесь. Видимо, причиной был резкий переход от вынужденного бездействия во время долгого плавания в теплых морях к холоду и тяжелой работе.

От погружений разыгрывался зверский аппетит, — впрочем, не только у нас, — но удовлетворить его в Мирном не составляло проблемы, питание было организовано образцово. Три раза в день в столовой (она же кают-компания) на большой круглый стол ставились котлы с едой, тарелки, ложки, ножи и вилки. Обойдя вокруг стола, можно было наполнить свои тарелки по потребности, только фрукты и деликатесы, вроде икры, отпускались по норме, а в остальном все зависело от аппетита. Под добродушные смешки полярников двухметровый гигант водитель Немченко съедал подчас по восемь котлет, но и мы ненамного отставали от него, хотя и уступали по росту.

Жизнь в Мирном понемногу входила в нормальное русло, разгрузка подходила к концу, зимовщики старой смены — их сразу можно было узнать по блаженным улыбкам — заканчивали свои дела и постепенно переселялись на «Обь». Им предстоял десятидневный переход до Австралии, а оттуда самолетом на Родину, домой.

Мы покинули балок физиков и после нескольких переселений заняли постоянное место в доме рядом с кают-компанией Мирного. Почти все дома в Мирном построены еще в первую экспедицию, десять лет назад, и их сильно занесло снегом, торчат только надстроенные над входами тамбуры и кое-где коньки крыш. Жилые комнаты помещаются глубоко внизу, и мы часто шутили: «Счет этажей идет здесь сверху вниз, что же здесь удивительного, здесь же южное полушарие». Снег сильно таял, и везде капало, в комнатах висели хитроумные сооружения из веревочек, направлявшие талую воду с разных мест потолка в одну общую банку. Под домами тоже скапливалась вода, ее откачивали насосами, и при этом она нередко попадала прямо под соседнее жилье.

Сравнительное однообразие погружений на этой неделе было нарушено одним непредвиденным эпизодом. Вообще при подводных работах нужно всегда быть готовым к неожиданностям — вдруг срочно понадобится погрузиться, цели могут быть самыми разнообразными: от очистки винтов судна до подъема утонувшего ящика коньяка. Рядом с Мирным на льду стояла палатка, в ней работал гидролог. Он измерял в течение года температуру и соленость воды на разных глубинах, толщину льда, величину приливов. В прорубь была опущена буквопечатающая вертушка, дорогой и сложный прибор, определяющий и записывающий силу течения. Трос, на котором она висела, постепенно перержавел от соленой воды, вертушка оборвалась и утонула. Нас попросили ее достать. Глубина прямо под лункой составляла 31 метр, но береговой склон здесь был очень крут, и вертушка могла скатиться по нему гораздо глубже. Предстояло, таким образом, спуститься на глубину 40, а возможно и 50 метров — довольно много для начала сезона.

Гидролог, Стефан Стефанович Чиковский, расширил лунку так, чтобы в нее мог пролезть человек в водолазном снаряжении. В палатке было довольно темно, а из лунки шел яркий голубой свет, вода, со всех сторон освещенная через лед лучами солнца, была сапфирово-синей. В прозрачной воде безбоязненно сновала стайка довольно крупных серебристо-белых рыб, это были широколобики, наиболее обычные антарктические рыбы. Внешностью и повадками они удивительно напоминают треску, хотя по происхождению не имеют с ней ничего общего. Это довольно обычный пример проявления сходных признаков в примерно одинаковых условиях жизни у самых различных животных, так называемого конвергентного развития.