С Антарктидой — только на Вы
Шрифт:
— Жень, — улыбается он, — ты не сердись, что разбудил. Я вдруг подумал, что ты обидишься, если я тебе порулить не дам.
— Конечно, обижусь, — улыбаюсь я в ответ. Сна, как не бывало. — Спасибо, что дали передремнуть.
— Лететь долго. Если устанешь, позови. Сменю.
— Хорошо, — отвечаю я, а сам думаю: «Нет уж, дудки. Чтобы я добровольно штурвал оставил?! Не дождетесь».
Занимаю свое привычное место, набрасываю на правое плечо летную куртку — от бокового стекла и от борта тянет холодом, подгоняю кресло по росту. Готов. Докладываю об этом командиру, и Костырев, улыбнувшись мне, демонстративно поднимает вверх обе руки — Ил-14 в моем
Фосфоресцирующий, мерцающий свет от приборной доски действует успокаивающе, но это обманчивый покой. Чем дальше мы уходим от «Молодежной», чем глубже погружаемся в океан мертвящей морозной пустоты, где вместо дна — ложе из ледников, тем острее я ощущаю наше одиночество. Перевожу взгляд вверх. Первая мысль: «Так не бывает...» То, что начинается сразу за остеклением пилотской кабины, — это не ночь, это — Вселенная, которая растворила небосвод, опустилась на Антарктиду и теперь окутывает собой наш Ил-14. Ощущение, будто висишь над пропастью на тоненькой ниточке и всей кожей осязаешь пустоту этого воздушного океана.
На темно-синем, почти черном, бархате со всей чистотой и прозрачностью бриллиантов сияют звезды. Бездна космоса над нами, перед нами, но эта фантастическая красота не греет душу. «Чернота ночи в Антарктиде совсем другая, чем в Арктике, — думаю я. — Там она ярче, веселее — то северное сияние полыхнет во все небо и ты летишь, как в каком-то сказочном мире, то поселок или городок россыпью огней поприветствует тебя... И потом, ты знаешь, что в любой момент можешь выйти на связь — тебя услышит не Диксон — так Хатанга или Чокурдах, или Амдерма. В Арктике — ночь живая.
В Антарктиде ночь — мертвая...»
Я теперь почти физически ощущаю, как справа давит на меня самим своим присутствием ледяной панцирь диаметром в тысячи километров, вдоль которого нам еще идти и идти до «Мирного». Да что я? Под его тяжестью прогнулась земная кора... Доворачиваю машину чуть вправо, ближе к барьеру. Что-то отталкивает меня от него, от этой морозной безжизненной пустыни, в которой, кажется, воплощена вся глубина, вся пустота ада, имя которому — Ничто.
Ночь начинает подгнивать. Впереди белесыми островками на фоне бархата Вселенной выплывают облака. Окликаю штурмана:
— Юра, видишь?
— Вижу. Поднимись над ними.
— Пiдемо до Юпитера?
— Пiдемо-пiдемо, — отвечает мне также по-украински Серегин. — Пiднiмайся...
Эта шутка прилетела с нами из Арктики. Флагштурман Полярной авиации Леонид Павлович Маяцкий немало усилий приложил к тому, чтобы штурманы и пилоты экипажей умели вести аэронавигацию по звездам, по картам звездного неба. Их всегда возили с собой — красивые такие, на планшетках. Но для того, чтобы правильно ими пользоваться, штурману нужно держать эту карту над головой. Если смотреть на нее сверху вниз, получишь зеркальное изображение звездного неба, все стороны света сойдут со своих мест.
В экипаже Ментора Давыдовича Агабекова штурманом был Михаил Селиверстович Таран. И вот однажды, когда они летели из Хатанги в Норильск, попали в мощную облачность. Пришлось подниматься над ней и ориентироваться
— Миша, мы куда едем?
— Куда-куда? В Норильск.
— Да как же ты едешь?
— Як-як?! По Юпитеру, — Таран, когда волновался переходил на родной украинский язык.
— А карту как держишь? Она же над головой должна быть...
Пришлось разворачиваться в обратную сторону, хорошо, что горючее всегда брали с запасом. Но это был исключительно редкий случай, почему всем нам и запомнился — в Арктике штурманы «Полярки» не «блуждали».
... Поднимаюсь над облаками. Они стекают серой пеленой с купола, в редких их разрывах пытаюсь ухватить взглядом барьер, но это мне не удается.
«Даже небо здесь не такое, как в Арктике, — отмечаю я. — Ни одного знакомого созвездия вокруг».
— Доверни вправо на шесть градусов, — просит Серегин, — иначе в океан уйдем.
Доворачиваю. Да, теперь я почти убежден, что Антарктида, помимо моей воли, отталкивает меня от себя. Машину начинает побалтывать, Костырев мгновенно улавливает это, и дремы, как не бывало:
— Дай-ка я немного поработаю, — говорит он мне, и я передаю управление.
Наваливается усталость. В этом есть какая-то загадка — пока пилотируешь машину, ее не ощущаешь, но стоит в таких полетах, как наш, хоть на несколько минут оставить штурвал, тело дает о себе знать болью в спине, негнущимися пальцами рук, немеющими ногами. Встаю, выхожу в грузовую кабину. Миньков и Жилкинский спят, укрывшись чехлами от моторов. Наливаю чашку чая, наклоняюсь к Бойко:
— Кого-нибудь слышишь, Петр Васильевич? Тот снимает наушники:
— Пусто, Женя. В эфире вот уже четвертый час пусто. Плесни-ка и мне чайку.
Наливаю чаю ему, а затем ставлю такую же чашку перед Серегиным, который склонился над картой и все время что-то считает. Юра благодарно молча кивает, не отрываясь от работы. Ему сейчас труднее всего — мы влезли в облака, машину болтает, но куда нас сносит, с какой скоростью, остается только догадываться. Занимаю свое кресло, потуже пристегиваюсь ремнями. За остеклением кабины свинцовая муть, в которой туманным зеленым и красным облачком угадываются аэронавигационные огни на концах крыльев — весь видимый внешний мир, который нам сейчас доступен. Костырев молчит. Я знаю, что в такие минуты его лучше не трогать — может ни с того, ни с сего вдруг взорваться, а это сейчас совсем ни к чему. Он принадлежит к числу тех людей, о которых говорят: «На таких земля держится». Точнее не скажешь. Сибиряк, крепкий, кряжистый, молчаливый, добрый и застенчивый, умеющий работать без отдыха столько, сколько нужно, он многому научил меня в летном деле, за что я буду благодарен ему всю жизнь. А эти редкие срывы?
«Война, — думаю я. — Наверное, это война дает себя знать. Он носит ее в себе, как рану, а кто-нибудь из нас, сам того не желая, нечаянно, вдруг ее потревожит». Костырев воевал на пикирующем бомбардировщике Пе-2, одном из самых сложных и, если можно так сказать, неблагополучных самолетов. Не выходя из пике, они, случалось, рассыпались в воздухе, не прощали летчику малейшей ошибки при приземлении. Костырев не любил вспоминать войну, а если и говорил о ней, то скупо и только тогда, когда вспоминал какой-нибудь случай, который мог мне пригодиться в мирное время. Лишь однажды он выдал себя: