С двух берегов
Шрифт:
Дюриш услышал нотку неискренности в моем сочувствии, хотел оставить без ответа, но вдруг скорбное выражение его лица сменилось деловой озабоченностью. Наверно, высказанная мной мысль приходила и ему в голову.
— Это не народ, а Доманович захочет, — с неожиданной злобой сказал он. — Народ свободы хочет, демократии. Пусть каждый делает что может, на что способен. Кому моя мельница мешает? На кого я работать буду? Разве не на свой народ? Кто работу людям даст? Голодранец Стефан? Мы дадим нашим братьям славянам и работу и хлеб. Мы — предприниматели, честные люди с деньгами, опытом. И социализм пусть будет, — спохватился он, вспомнив, с кем говорит. — Разве я против? Вместе будем. Разве в России не работали вместе и коммунисты
— Было такое время. Но недолго…
— И у нас будет сколько нужно. А Доманович хочет…
— Оставим это, Яромир, без меня доспорите, — уклонился я от дискуссии. — Я уверен, что после моего отъезда ты не отберешь у бедняков то, что они за это время получили. Не выселяй, не гони.
Дюриш опять вскинул руки, но теперь уже с возмущением:
— Как ты можешь про меня так думать, Сергей?! Никого в обиду не дам. Провожать тебя будем, при всех выступлю, скажу.
— Никаких проводов не будет. Уеду я рано утром, и попрощаемся мы с тобой сейчас. А завтра чтобы ни одного человека.
Это мое требование изумило его еще больше, чем весть о закрытии комендатуры.
— Нет! Нет! Это никак не можно! Русского брата не проводить? Меня люди камнями побьют, когда узнают.
— А они не узнают. Сначала подумают, что на день, на два уехал, а потом объявишь, что получил сообщение по телефону — закрыли, мол, комендатуру за ненадобностью. Ты только сам никому не проболтайся. Договорились?
Дюриш продолжал доказывать, что мое решение неразумно и согласиться он никак не может, но постепенно сдавался, поняв, что меня не переубедить.
— Давай, Яромир, я тебя обниму.
Он долго не выпускал меня из объятий, орошая мою гимнастерку обильными слезами.
Ноябрь 1965 г.
…Ты не раз упрекал меня в неумении подбирать людей. Наверно, себя ты считал мастером по этой части и, судя по твоим заметкам, до сих пор гордишься искусной расстановкой сил в Содлаке. Не обольщайся, друг, тебя ждут разочарования.
Господина Пуля я все-таки нашел. Нашел бы еще раньше, если бы искал не в архивах, а заглянул в обыкновенные телефонные справочники. Посредническая фирма «Пуль и Корн» процветает в наши дни не хуже, чем при Третьем рейхе. Знакомый Францу журналист, обслуживающий биржу и финансовые круги, за недорогой подарок получил у архивариуса фирмы фотокопии отнюдь не секретных документов, ни для кого, кроме меня, не представлявших интереса. Может быть, и ты найдешь в них материал для размышлений. Вчитайся. Вдумайся. Они стоят того.
Первое письмо, адресованное мукомольным предприятием Яромира Дюриша фирме «Пуль и Корн», связанной с интендантством вермахта, датировано 19 июля 1943 года.
«Настоящим извещаю Вас, что в связи с возникшей необходимостью капитального ремонта вальцевых станков и рассевов, преждевременно износившихся в результате интенсивной эксплуатации на протяжении последних лет, я вынужден отказаться от Ваших заказов, принятых мной к исполнению согласно договорам от 10.II, 23.IV и 18.V 1943 года.
Принимая на себя все убытки, связанные с аннулированием вышеперечисленных заказов, я надеюсь на возобновление контрактов с Вашей уважаемой фирмой, как только представится возможность осуществить ремонт станочного парка, преодолев трудности военного времени. Всегда готовый к услугам Яромир Дюриш».
Запомни: 19 июля Дюриш предупреждает, что он не сможет выполнить заказы интендантского управления вермахта. Причина объективна и убедительна. Ее трудно было поставить под сомнение. Если уж предприниматель, известный как один из самых исполнительных поставщиков, решается на такой шаг, связанный с большими материальными потерями, значит, действительно положение у него безвыходное.
Но уже через два дня господин Пуль получает второе письмо, написанное от руки, без исходящего номера, никак не рассчитанное на архивное хранение.
«Дорогой господин Пуль! В дополнение к официальному письму, направленному Вам 19.VII, спешу выразить свое глубокое огорчение его содержанием. Необходимость досрочного ремонта, не предусмотренного существующими нормами технической эксплуатации, обрушилась на меня как большое несчастье. Не говоря уже о значительных убытках, грозящих поставить меня в крайне трудное положение, я особенно скорблю о той утрате доверия в Ваших глазах, которую может потерпеть мое предприятие, всегда добросовестно выполнявшее все Ваши заказы. Не скрою от Вас свои опасения, что причиной предполагаемой остановки производства, намеченной на следующий вторник, могла явиться недостаточная квалификация моего технического персонала, в частности инженера Йозефа Домановича и мастера Петера Зупана. Я ни в чем не обвиняю указанных лиц и не хочу бросить тень на их лояльность, но считаю возможной отсрочку капитального ремонта при условии немедленной помощи со стороны немецких специалистов. Примите мои заверения в постоянной готовности быть Вам полезным. Дюриш».
Когда я читал и перечитывал этот документ, мне вспомнился давний разговор со Степаном в один из тихих вечеров между боями. Я ему сказал: «Тебя, Степан, славянство никогда не забудет. От отца к сыну, от сына к внуку перейдет память о тебе».
Он рассмеялся и спросил: «За что мне такая честь?» — «Заслужил, — говорю. — От кого нам спасенье идет? От кого мы свободу получили? От русских. А ты из них первый, кто в наших краях свою кровь пролил. Каждый день за славян жизнью рискуешь».
Он перестал смеяться и медленно, чтобы я все понял и запомнил, сказал: «Я воюю за всех пролетариев на свете, Стефан. За славянских буржуев я не только крови, но и капли пота не пролил бы». — «Как же это, — удивился я, — и за немцев воюешь?» — «И за них», — твердо ответил он. «За тех, — переспрашиваю, — кто танки и самолеты строит, кто в наших женщин стреляет, кто Гитлеру поклоняется?» — «Пока идет война, — сказал он, — у нас нет времени и возможности разбираться, кто в нас стреляет, обманутый пролетарий или бандит, наше дело его уничтожить. И те, кто нас поддерживает, — не все одинаковы. Почему они с нами, какую выгоду ищут, какой задней мыслью себя тешат, нам все равно. Помогают, и спасибо. Но все это временно. Мы боремся за будущее, Стефан, за счастье всех, кого обделили на земле. А это борьба надолго… Кончится война с фашизмом, наступит мир, и каждый из наших врагов и союзников займет место по ту сторону баррикад, куда толкнут его классовые интересы. И тогда прозревший немецкий пролетарий станет тебе ближе, чем твои же богачи из славян, которые помогают нам сейчас».
Это был урок диалектики, в котором я очень нуждался, но понял его много позже. Теперь я держал в руках письмо «своего» богача, патриота, помогавшего партизанам со слезами на глазах встречавшего тебя в Содлаке. Письмо жгло мне руки. Оно было написано задолго до конца войны.
Дюриш, увидев угрозу своим доходам, угрозу «утраты доверия» со стороны фашистского вермахта, забыл обо всем, не только о патриотизме, но и о простой человечности. Он-то прекрасно знал, что Йозеф отличный инженер, не нуждающийся в помощи «немецких специалистов». Все эти иезуитские оговорки — «я ни в чем не обвиняю», «не хочу бросать тень» — не рассчитаны даже на дураков. Он понимал, что выдает подлинных патриотов на расправу гестапо. Понимал! Может быть, даже боролся со своей совестью, но ничего поделать не мог со своим страхом перед убытками.