С иронией обо всём понемногу

Карасёв Иван

Однако упорства моему приятелю не занимать, раз начал, надо добиться своего и, еле сдерживая раздражение, наливаясь кровью, повторил ещё раз:

– Эштри, плиз! – и опять пробежав глазами по стоящей перед ним рубенсовской фигуре, про себя подумал, – для воспроизводства, однако, хороша будет, тупица среднегерманская!

 Официантка немного растерялась: клиент нервничает, уже красный как рак, как бы скандалить не начал. Она стояла, от волнения теребя левой рукой белую ресторанную салфетку, а правой прижимая к сердцу самую дорогую вещь – блокнот с заказами и одновременно тужась понять, чего от неё хочет этот странный русский. Ведь так и должен выглядеть настоящий русский – уши как аэродромные радары, скулы как у радиатора от БМВ, волосы классического мерседесовского цвета.

– Sorry? What?

Тут мой друг не выдержал. Вода не только кипела, но уже почти выкипела, стенки котла раскалились и грозили взлететь

на воздух и накрыть осколками свои, а также чужие позиции. Это было бы совсем неплохо, шумно слишком в ресторане. А так немецкие пехотинцы, то есть буйные поглотители пива с соседнего столика, наблюдая эту сцену, уже начали потихоньку смазывать салом пятки, а также все остальные чувствительные места. От греха, что называется подальше, от этих русских можно всего ожидать.

И вот наш герой взорвался. Но взрыв был очень своеобразным. Лингвистическим. К чему этот английский, выученный и выпитый с непосильным трудом. Да пошёл ты, то есть английский, весь, который знал и который не знал тоже, к чёртовой матери! Поэтому официантка наконец услышала совсем неожиданное:

– Пепельницу, дура!

Официантка постояла несколько мгновений с вытаращенными то ли от удивления, то ли от страха перед последующими действиями клиента глазами, и вдруг, схватив с соседнего стола пепельницу, с покорной улыбкой поставила её на наш:

– Please, ashtray! – выдавила из себя тихое озарение, и тут же, переходя на очень быстрый шаг, поспешила подальше от разгневанного клиента из странной Русслянд.

А удовлетворённый, наконец, своим английским, доходчивым даже для верхне-баварских свинарок, собеседник её, наконец, начал остывать. Однако не обошёлся без своего любимого трёхэтажного русского, который я повторить не смею, не очень уместно. Выговорившись всласть, мой друг, мысленно сдёрнув с непонятливой девицы форменное одеяние с фартучком и короткой юбочкой, оценивающе хмыкнул и, как истинный татарин, напоследок назидательно крикнул вдогонку убегавшей официантке:

– Учи русский, пригодится!

Пяцьдзесят рублёу

Все знают, какое назначение имеют деньги, это платёжное средство. Но бывают и другие варианты. Старые деньги, вышедшие из оборота, например, коллекционируют. Некоторые современные деятели искусства делают из банкнот инсталляции, которые публике преподносятся как шедевр, и чем больше общий номинал использованных банковских билетов, тем шедевральнее творение. У нас в Гражданскую войну быстро обесценившиеся купюры некоторые изобретательные граждане использовали для оклеивания стен деревенских дощатых туалетов – так всё ж хоть какой-то толк от них – меньше ветер гуляет по холодному помещению. Но в Белоруссии мне однажды пришлось увидеть, пожалуй, самый оригинальный способ использования ещё действующих дензнаков. Чтобы объяснить эту историю требуется небольшое отступление.

Белоруссия, как известно, не богатая страна. Всё её относительное благосостояние покоится на продаже в страны Евросоюза переработанной российской нефти, полученной по дешёвой цене, и открытости нашего рынка для белорусских товаров, подавляющему большинству которых нетрудно найти замену в других местах. Видимо, тут сказывается присущая русскому человеку определённая неповоротливость или, может быть, лень. Проще и быстрее взять текстиль или мебель у соседа, чем везти то же самое, только ещё более дешёвое, из Вьетнама или Индонезии.

Справедливости ради надо сказать, что белорусы расходуют свои деньги более рационально, чем мы. В этом можно убедиться, поездив по белорусским городам, где главные улицы (и не только) приведены в порядок, там чисто, почти безукоризненный асфальт и хорошо оштукатуренные или окрашенные дома. Прям глаз радуется. Хотя параллельно такой красивой улице может идти другая с обычными деревянными домами, где никогда не было ни тротуара, ни асфальта, зато всегда встретишь лужи и грязь. Объяснить такой резкий диссонанс, наверное, не сложно – по этим улицам начальство никогда не ездит. Здесь уже картина ничем не отличается от привычного нам городского пейзажа российской глубинки. Так что, если будете в Белоруссии, уходите с фасадных улиц в сторону, там вы почувствуете себя как дома. Всё-таки, как ни крутись, как ни лезь из кожи вон, а ограниченные возможности финансирования сказываются.

В Белоруссии у меня немало родственников. В одиннадцатом году по осени я приехал навестить свою тётю. Она с рождения живёт там, в небольшом городе Петриков Гомельской области, который покидала надолго лишь для обучения в музыкальном училище. Впрочем, тётей я её никогда не звал, она старше меня всего на десять лет, я помню её ещё девчонкой и всегда звал просто Валя. Тот, две тысяча одиннадцатый год выдался тяжёлым для соседней страны. Белорусский рубль катился вниз со скоростью достойной книги рекордов

Гиннеса, если бы таковая учитывала только «достижения» стран постсоветского пространства, ибо до Зимбабве или Германии образца 1923 года, когда из-за галопирующей инфляции немцы получали зарплату два раза в день (дабы успеть купить товар по «утренним» ценам), было далеко. Тем не менее, за один российский рубль в начале года давали меньше ста белорусских, а в конце – уже 280. Цены в магазинах только по официальным данным выросли больше, чем в два раза. Зато зарплаты, на первый взгляд, выглядели солидно, оклад в миллион или даже два был совсем не редкостью. Вообще разобраться с номиналом белорусской валюты всегда было трудно. Откроешь кошелёк, а оттуда вываливается такое множество купюр, что просто голова кругом идёт – быстро исчезнувшие рубль и пять рублей, десять, двадцать, пятьдесят, сто, двести, пятьсот, тысяча, десять тысяч, сто тысяч. До миллиона, по-моему, так и не дошли. Внешне всё выглядело очень солидно, но иногда оказывалось, что на всё содержимое бумажника не купить и хлеба с маслом. Вот и ковыряешься в разноцветных бумажках, пока не найдёшь банкноту нужного цвета. Бедные белорусы только деноминировали свои деньги аж три раза. Но в 2014 года, когда наша валюта испытала похожие пертурбации, у них появилось чувство национальной гордости – белорусский рубль сначала подрос по отношению к российскому, полностью оправдавшему тогда своё давнее звание деревянного. К новому 2015 году за значок «Р» с двумя палочками на бирже уже давали меньше двухсот белорусских, потому что Батька заявил, мол, за высококачественные национальные товары должны платить в долларах. Ну и тамошние производители попытались предложить на нашем рынке свой товар в долларовом эквиваленте. Однако желающих отдавать зелёную резаную бумагу за тракторы «Беларус» или экологически чистую картошку, выросшую в непосредственной близости от Чернобыльской зоны, очевидно, нашлось немного, а посему наш рубль вскорости стали по-прежнему ценить в 280 и даже в 290-300 белорусских.

Но вернёмся в Белоруссию 2011 года. Народ не унывал, белорусы не впадали в панику, но и особого веселья тоже не наблюдалось, хотя количество анекдотов про Батьку росло пропорционально росту курса доллара – являющегося до сих пор основной национальной валютой Республики Беларусь. На повседневной жизни потрясения валютного рынка никак не сказывались, только Валя, делавшая в то время ремонт в доставшейся ей по наследству двухкомнатной квартире в брежневском пятиэтажном доме, время от времени сетовала на то, как взвинтили цены на стройматериалы, в том числе белорусского происхождения. Я, считающийся среди родни продвинутым в экономических вопросах человеком, пытался объяснить ей, что предприятие не может продавать за три доллара то, что оно вчера толкало и в Белоруссии, и в России за восемь. Оно просто продаст больше в России, например, не за восемь, а к огромной «радости» своих конкурентов за шесть, а потому и дома поднимет цену. Но мои схоластические рассуждения, увы, не помогали ремонту квартиры. Тут волей-неволей вспоминаешь незабвенного Остапа Ибрагимовича: «Не учите меня жить, лучше помогите материально!» Кстати, материально я тоже слегка помог, но речь не об этом.

Родственников я навестил, по городу, в котором в детстве проводил каждое лето, погулял и убедился, что он продолжает благоустраиваться и хорошеть, если последнее слово применимо к смеси традиционной деревянно-хаточной и советской квадратно-каменной архитектуры. Моё внимание привлекла осенняя сельскохозяйственная ярмарка, приуроченная к существовавшему ещё при советской власти празднику урожая. Чего тут только не было! Неизменная картошка, морковь, помидоры, огурцы, тыквы, яблоки, груши, мясо, молоко, и, конечно, сало. Всё привезли в районный центр из ближайших колхозов. Здесь же шла бойкая торговля, на сельхозтоварах «от производителя» макроэкономические проблемы почти не отразились, и довольные жители городка затаривали свои погреба на зиму и холодильники на недели вперёд. Кроме того, для небольшого Петрикова эта ярмарка была ещё чем-то вроде московской ВДНХ – из сельскохозяйственных предприятий привезли самые разнообразные образцы техники. Горожане, особенно обременённые детьми, ходили вокруг и показывали потомству то, что редко встретишь в поседневной жизни – комбайны «Гомсельмаш», картофелеуборочные комплексы лидского завода, трактора с различными прицепными и навесными устройствами. Моё внимание привлёк «Беларус» с каким-то пристёгнутым спереди на длинных рогах, как у экскаватора, оборудованием в виде огромного ковша из вил. По моему разумению, такая техника не должна ездить по дорогам, а тем более по городу без сопровождения машины с табличкой «негабаритный транспорт». Но, возможно, для пущей презентабельности местного ВДНХ сделали исключение, а, скорее всего, таких автомобилей не только в Петрикове, но и во всей Гомельской области вообще не было, а на нет, как говорится, и суда нет.