С кем ты и ради кого
Шрифт:
…На полигоне испытывали новые пятидесятимиллиметровые ротные минометы, принятые в это время на вооружение и в немецкой армии. Парашютисты осваивали незнакомое оружие. Делалось это в таком спешном порядке, будто война должна начаться не далее как завтра, в крайнем случае — послезавтра.
Стреляли учебными деревянными минами. Деревяшки иногда застревали в стволе, и приходилось их доставать с большими трудностями и предосторожностями. Иногда и без предосторожностей.
Одна из мин застряла как-то в миномете, который пристреливал сержант Шахворстов, человек нетерпеливый и резкий. Нарушая всякие правила безопасности, он заглянул в ствол миномета.
Разве могли в то утро предположить десантники, какие реки крови совсем скоро разольются по земле из человеческих жил? Не догадывались даже, но вид и цвет этих нескольких капель, обагривших гимнастерку Шахворстова, вселил еще большую тревогу в их сердца. Смерть уже охотилась за ними. На каждом шагу.
Этой осенью Шахворстов должен был демобилизоваться и ехать на Дальний Восток к своей невесте, которая ждала его. Уже был закуплен в складчину втайне от Шахворстова синий бостоновый костюм — «приданое». (Кузя купил, когда ездил в Москву.) Уже готовили ребята и другие подарки, сочиняли поздравительные стихи, фотографировали Шахворстова, надев на него синюю командирскую пилотку, чтобы еще более бравым выглядел сержант перед невестой. Всем хотелось, чтобы смотрел он орлом. Для этого пилотка лихо заламывалась набекрень.
Хоронили Шахворстова на кладбище, расположенном неподалеку от казарм.
На свежий холмик земли рядом с цветами была положена синяя пилотка, поблескивавшая на солнце эмалевой звездочкой.
Над кладбищем прошли бомбардировщики. Они летели низко и тихо, бросая на землю косые ширококрылые тени.
А дороги за кордоном все пылили и пылили. Гудели моторы, громыхали колеса, звенели подковы.
Все более напряженным становился и без того изнурительный темп учений наших десантников. Тревога! Тревога! Тревога!.. И марш-бросок после каждой. Если такое совпадает с днем сухого пайка — собирай все свои силушки. Рыжая селедка, кремень сухаря да кружка жидкого чая. Вот и весь твой дневной рацион. Стискивай зубы, подтягивай ремешок. Ну и песню, конечно, давай. Вынь да положь песню.
И как все-таки мудро многое на свете устроено! Все уже выпотрошены. До конца. Старшина требует от бойцов невозможного. Откуда же взять эти силы, чтобы песня слетела с пересохших селедочных губ? Чтобы натруженные плечи распрямились, чтобы ноги обрели устойчивость? Запевают нехотя, со злостью даже. Вернее, не запевают, а вторят старшине — еле слышно. Проще говоря, чуть шевелят языком, чтобы не придрался старшина, не разгневался, не остановил строя.
Но вот происходит чудо. Шаг за шагом, вздох за вздохом. Все громче и стройней голоса, все уверенней ритм и такт. Про Катюшу. Про трех танкистов. Про махорочку…
Вырвалась, выстрадалась песня! Теперь уж не сникнет, пока не доведет до привала. И только тут оставит солдата, и то ненадолго. Привалы коротки, ох, как коротки привалы! Только лег, расстегнул ворот, разбросал руки в колеблемой стрекозами траве. Не успел поделиться табаком с соседом, а старшина уже на ногах. Глаза бы в ту минуту на него не смотрели! Но не отведешь ведь глаз от старшины. Вот и смотришь на него. И от усталости даже не слышишь его голоса, только по движению губ догадываешься:
— Подъем!..
Если встанешь точно в том месте, где лежал, если каждый встанет точно в том месте, где свалила его усталость, — будет уже готовый строй. По четыре в шеренге. Чуть подровнял, подправил
— Подъем!..
И все в строю. Строй двинулся, зашагал, запел. Его теперь не остановишь. Даже если песня кончится. Одну песню сменит другая, другую — третья. И клубится песня над всеми дорогами, над колонной каждой, над шеренгой…
3
Сегодня опять, как всегда в воскресный день, никаких прыжков и учений. Первой роте снова снятся сладкие сны.
Слободкин блаженно улыбается сквозь сон. Ему и сам бог велел. В прошлую субботу он побывал в Клинске, повидался с Иной и всю неделю после этого поглядывал на всех загадочно, смущенно и многозначительно. Тайна «И. С. Скачко» окончательно разгадана в первой роте. Слободкин, не стесняясь, начинает писать на конвертах: «Ине» и, как ребенок, выводит это имя огромными печатными буквами. У ротного почтаря буквально рябит в глазах от этого бесконечно повторяющегося: «Ине, Ине, Ине…»
— Ине? Опять? — при всех громко спрашивает он Слободкина.
— Ине. Опять, — отвечает Слободкин. Громко. При всех. Гордо и торжественно.
— Ну, давай, давай.
Браге снится отпуск. Старослужащий. Давно дома не был. А тянет, ох как тянет к родному порогу, на Харьковщину, к Зеленому Гаю! Привык к роте, сроднился с бойцами, со службой, но иногда заскучает, застонет сердце, ничем не уймешь. Вот и грезится Браге, будто дома он. Идет от вербы к вербе, от хаты к хате, старикам кланяется, девчатам в окна подмигивает, но не всем, с выбором, а сам выискивает глазами ту, чернявую, которая еще помнит, не может не помнить его. Сейчас выйдет, окликнет. Узнает ли? Первый раз Брага Зеленым Гаем в военной форме идет! И значка парашютного на нем никто не видел еще. Вот все и спрашивают: кто такой? Откуда взялся хлопец? А под значком — подвеска блестящим ромбиком, на подвеске ротный умелец выбил цифирку — 40. Кто из зеленогаевцев знает, что это такое? Никто, наверно, и не догадывается, что Брага сорок раз кидался в бомбовый люк самолета, сорок раз испытывал на себе тяжесть динамического удара, а он даже без полной боевой выкладки пятьсот килограммов весит, ну а со снаряжением и того больше, как тряхнет, только держись, не растеряй своих косточек. Потому-то так гордо позвякивает подвесочка под значком и сияет, тщательно надраенная мелом.
Сейчас заметит Брагу чернявая, выглянет вон из того оконца. Старшина замедляет шаг, поправляет пилотку, раздергивает складочки гимнастерки под ремнем…
Что снится Кузе? Он ведь недавно из отпуска. Ему можно было бы увидеть что-нибудь иное, но один солдат на другого похож. Кузя тоже видит свой дом в Москве, на Серебрянической набережной. Видит старую мать, с которой так мало был вместе во время своего короткого отпуска. Все бегал по городу, выполняя поручения ребят, — для родной матери времени почти не осталось. Но она не корила: другие матери ждали сына ее. Материнские сердца все одинаковы…
И вдруг все эти сны спутал, скомкал один бессердечный, ничего, кроме службы, знать не желающий человек.
— В ружье! — прогорланил дневальный Хлобыстнев.
Но первый раз за все время службы ни один солдат не поднялся по этой команде. Только едкие, злые шуточки полетели изо всех углов казармы.
— Ты что, ошалел? В воскресный-то день?
— Дневального на мыло!..
— В ру-ужье! — еще раз настойчиво рявкнул Хлобыстнев.
Рота лежала. Больше никто не ругался, не ворчал. Ребята просто перевернулись с боку на бок и, злые, возмущенные глупой выходкой, пытались заснуть.