С любовью, Рома
Шрифт:
— Ты болел чем-то?
— Да, острый лейкоз, — сообщил он до безобразия легко, словно признаваясь в том, что у него тоже бывал насморк.
Я шокированно прижала пальцы к губам, на что Рома нахмурился, явно давая понять, что драматические сожаления ему не нужны.
— Это давно было. Я даже не помню толком ничего. Мне год был, когда всё началось. Меня лечили, лечили, потом ещё немного лечили и… ничего не помогло. В итоге мама взяла папу за одно место, и… они родили Кирилла. Собственно, это благодаря ему я жив: он был моим донором. Меня реабилитировали,
Конечно же, он храбрился, прячась за юмор и безразличие, но я чувствовала, как непросто дался ему этот рассказ.
— Я очень рада, что… вот он ты.
Он слабо улыбнулся.
— Ты понимаешь, зачем я тебе рассказал эту историю?
— Да, — выпалила я, при этом отрицательно помотав головой.
На что Ромка усмехнулся уже куда более искренне.
— Если ты думаешь, что у меня в жизни всё… замечательно, то ты ошибаешься. У меня в биографии рак, почти случившийся развод родителей, пятеро братьев и сестёр и клиническая непереносимость прикосновений.
Он говорил это всё, пристально глядя мне в глаза, будто бы гипнотизируя. По крайней мере, мне никак не удавалось сделать вдох полной грудью и отвести он него взгляд.
— Ну из нас и парочка подобралась, — слабо пошутила я.
— Парочка, — повторил он. — Мне нравится.
— Что? — непонимающе свела брови.
— Не что, а кто. Ты мне нравишься.
Сказал и сам же перестал дышать. И это было так странно… Так пробирающе. Кажется, во мне даже что-то задрожало.
— Ром…
— Нет, ты не понимаешь. Я тебе уже сколько раз пытался намекнуть, а ты как непрошибаемая.
— Просто я не понимаю, почему я. Зачем тебе такая?
Он поднял руку и протянул её к моему лицу, но так и не коснулся.
— Можно? — спросил, но как-то сдавленно, искусственно. И тут до меня дошло.
— А ты хочешь этого?
— Очень.
Его ладонь легла на мою щёку, заставив всё внутри меня замереть, даже сердце, кажется, перестало биться… совсем. Но при этом всём где-то так же в области груди начало разливаться тепло: обжигающее, волнительное, тревожащее. Его пальцы скользили по моему лицу, исследуя. Он касался едва-едва, но меня словно током прошибало, пока, наконец, его рука не спустилась к моим губам.
— Можно? — повторил он, а я так и не смогла выдавить из себя ни слова. Но едва заметно кивнула головой, и для Ромы этого оказалось достаточно.
Поначалу поцелуй напоминал то, что случилось с нами в школьном коридоре. Ромка просто прижался к моему рту своим. Мы забавно стукнулись носами, но веселья никто из нас не испытал. Я чуть наклонила голову, подстраиваясь под него, чужие губы неуверенно задвигались, касаясь моих осторожно и несмело. И я ответила. Теорию поцелуев я знала исключительно по фильмам и фанфикам, втайне прочитанным в интернете. Но ничто из этого не соответствовало той реальности, что случилась с нами.
Нам было страшно, он дрожал, а я… а я вовсе была на грани обморока, но каждое мгновение, проведённое в этом поцелуе, с чувством отзывалось в каждой клеточке моей души. И хотелось лишь одного — чтобы наш поцелуй не заканчивался никогда. Но физиология взяла своё, и мы оба начали
Чернов оторвался от меня так же резко, как и коснулся.
Оба выглядели ошарашенными. Казалось, что даже волосы на голове дыбом встали.
— А мне понравилось, — невпопад выдала я, а он улыбнулся, неожиданно заключив меня в объятия. И реветь мне на этот раз совсем не хотелось.
Рома легко засмеялся и хрипловато заметил:
— Мне тоже.
Уходил он также через окно.
Неловкость буквально сквозила между нами: я смущённо переступала с ноги на ногу, а он прятал глаза. При этом оба понимали, что больше никогда и ничто не будет как прежде.
***
Мы не встречались. Но мы абсолютно точно были вместе, только до конца не осознавали, в качестве кого. Внешне практически ничего не изменилось: мы не ходили по школе, держась за руки (Рома бы скорее руку себе отгрыз), не целовались, шкерясь по углам, не смотрели друг на друга влюблёнными глазами. Мы просто были: сидели за одной партой, разговаривали, молчали, временами вместе делали уроки и занимались прочей подростковой фигнёй, вписывающейся в общепринятые рамки приличия.
Наверное, всё дело было в том, что на тот момент и Рома, и я, несмотря на все жизненные перипетии, по большей части являлись всего лишь детьми, которые пытались казаться взрослыми. В то время как наши сверстники познавали алкоголь, курительные смеси, вейпы, сигареты и прочие прелести подросткового бунта, мы с Черновым предпочитали попросту держаться рядом, ведь вместе было не так… одиноко. А может быть, мы слишком хорошо понимали друг друга на каком-то интуитивном уровне и опасались поднимать всё то, что хранилось в потёмках наших душ.
К тому же для этого нужно было время, а его катастрофически не хватало — Рома почти всё время пропадал с братьями и отцом на новой квартире, занимаясь ремонтом. Александр Дмитриевич не терял надежды однажды вновь завоевать жену. Что думали остальные по этому поводу, оставалось тайной, один лишь Ромка без устали ворчал, жалуясь на эксплуатацию несовершеннолетних. С его патологической тягой к чистоте и комфорту он тяжело переносил ремонтный хаос — вечную пыль, запах краски, горы строительного мусора. Однако жаловался он на всё это с таким упоением, что становилось ясно: радость от присутствия отца в его жизни перевешивала всё остальное.
— Ты по нему скучал, — однажды озвучила я очевидное.
— Ну это же папа, — немного подумав, пожал плечами Чернов, как если бы озвучил самую очевидную вещь в мире.
Для меня это было непостижимо. Вернее, на уровне мозгов я его прекрасно понимала. К тому же мы говорили не о каком-то абстрактном папе, а о самом Александре Дмитриевиче, на которого я смотрела едва ли не с открытым ртом. Но в глубине души я Роману завидовала. Своего отца я не знала даже примерно. Мама умела хранить свои тайны, а бабушка лишь отмахивалась от робких вопросов, задаваемых мной в детстве. А с возрастом я и вовсе пришла к неловкой догадке, что, возможно, мама попросту сама не знала, от кого родила. И это стало ещё одним поводом стыдиться своей жизни.