С мешком за смертью
Шрифт:
— Давай! Давай! Давай! — кричал Бакшеев изнемогающей Ане.
Окна с улицы и со двора облепили, приплюснувшись носами к стеклу, ребятишки; перед окнами, взбивая пыль, плясали девчонки и парни…
— Эх, смерть моя! Давай, давай, давай, — кричал Бакшеев.
Марк не мог оторвать глаз от бледного, помертвевшего лица Бакшеева. А старик, подобравшись на диван к гостям, кричал на ухо Граеву, подкидывая в воздух Степку, который залился от крика с испуга:
— Он у меня плясун! Пока не упадет, плясать будет.
Аня оборвала
Аня, вскочив со стула, упрашивала Граева ехать домой.
— А где твой дом? — угрюмо спросил ее Марк.
Аня замолчала. Между тем, Бакшеев оправился, встал и, сидя на крылечке, кричал молодым:
— Ну, чего зеньки пялите? Пошли!
— Спляши еще! Эй, ты, музыканша, сыграй еще чего, — кричали мальчишки и девчонки: — и мы попляшем!..
Аня заиграла что-то певуче-грустное…
Мальчишки засвистали и заорали:
— Не ту песню играешь. Играй веселей! Веселую! Вот это дело. Сени! Ах, вы, сени, мои сени! Нет! Стой! Играй кадриль! Кеквок! Зачем кеквок — карапета! Играй карапета! Эй, адамова голова! Выходи! Мы тебе полон мешок наложим!
Бакшеев крикнул:
— Марья, дай-ка сюда винтовку…
Не успел он это сказать, как ребятишки с криком и свистом разбежались, и наступила тишина.
Бакшеев вернулся в горницу, налил себе стакан самогона и, выпив, сказал Граеву:
— Мы еще спляшем! погоди…
— Нам домой пора…
— Делов у нас с тобой никаких нет.
— Есть дело.
И Граев коротенько рассказал про московские скитания Марка, про голодающих детей в «Порт- Артуре» и про доставшиеся Марку пять золотых…
— Золотые? Не врешь? Ну, это ты никому не говори. Бери на станции — я еще муку-то не вывез, — на все бери! И никому, чтобы «ни бе, ни ме»! По прежней цене, конешно… Это дело пустое… Марья, ты слыхала? Чего бы им на поддачу: масла скоромного, яиц; ничего, довезет. Давай-ка сумку, парень!
Только к вечеру гости выпросились домой. Бакшеев, совсем пьяный, все не пускал их, обнимал и целовал гостей, а потом сел с винтовкой на пороге и грозил убить, если кто захочет уйти, — тут он и свалился на бок и, захрапев, заснул… А старичок, меж тем, увидя, что сын спит, допил из горлышка самогон, и когда стал запрягать, то уронил на землю в сено дугу и долго шарил руками, упав ничком, никак не мог ее найти, будто искал в сене иголку.
Запрягать стала хозяйка, Граев ей помогал. А в тарантасе уже сидели Аня и Марк. Набитая сумка его лежала в ногах — она так вспузырилась, что на спину ее никак нельзя было бы теперь приладить…
Дед крепко спал там, где и упал…
— Править-то, чай, умеете? — спросила Бакшеева.
— Умею. А как же назад лошадей?
— А с вами Дуняшка поедет, лишь бы они чуяли в телеге своего. Дунечка, возьми чапан. Проводишь гостей, ложись
Дуняшка села в тарантас, сунув туда коричневый чапан [101] , и, простясь с хозяйкой, гости поехали, — Граев на козлах за ямщика: дорогу он запомнил хорошо.
101
Широкий запашной костюм из домотканного сукна.
Были сумерки, когда приехали на станцию. Все трое пассажиров Граева спали, соткнувшись головами в кузове тарантаса и… проснувшись, они долго таращились друг на друга, не понимая, где они и что с ними. Дунька покосилась на большую круглую голову (Маркова сумка): лежа в тарантасе, скалила зубы адамова голова. Дунька завизжала:
— Маменька, боюсь! — и закуталась головой в чапан.
Аня хотела утешить девочку, но когда раскутала ее, то увидела, что Дунька снова спит. Прощаясь с Аней, Марк сказал:
— Как ты здорово, Анюта, играешь!
— Ох, Марочка, если бы ты знал: музыка — смерть моя.
Граев поступил, как ему наказывала Бакшеева: укутал девочку, подоткнув со всех сторон сенцом, завернул лошадей и сказал им:
— Но, милые!..
Лошади, сделавши за день три конца, стронули тарантас и пошли по дороге тихим шагом домой. Скоро тарантас пропал среди кустов опушки…
— Благополучно вернулись? — спросил Василий Васильевич, — а я побаивался — хороший Бакшеев мужик, умнее его нет и быть не может, а выпьет — прямо рыжий дьявол…
XXX. Огонь в печи — пламя в глазах.
Снова перед глазами Марка в окне американского вагона кружатся в молочном тумане хмурые ели, близится милый сердцу карельский край, а на душе печаль…
Обратный путь свой мурманский маршрут совершил во много раз быстрее и почти без приключений.
— Это потому, — шутит Граев, — паровозы теперь у нас не буксуют; мы, ведь, как: в песочницы вместо песку крупчатки насыпаем — просыплем фунтиков десять и на самом грязном рельсе, как копытом упрутся и попрут — родимые!..
В самом деле, мука, которой были набиты американские вагоны мурманского маршрута, была чудесным жезлом, который открывал поезду самые безнадежные участки.
На вагонах были крупные надписи:
— Хлеб для мурманских рабочих…
Простодушно подмигивая, какой-нибудь ревизор или диспетчер, от которого зависело протолкнуть поезд через узел или станцию, спрашивал:
— Да хлеб ли вы везете?
И когда убеждался воочию и на ощупь, и на язык, что везут не только ржаную, а и беленькую, — семафор, до сей поры властным запретительным жестом держащий руку над путем, воздевал ее молитвенно в воздух и закатывал красный глаз, поблескивая зеленым манящим огоньком.