С отцами вместе

Ященко Николай Тихонович

Мужик соскочил со скамьи, указал рукой на собравшихся:

— Как обчество, так и я. Монополку революция закрыла, мы уж забыли запах николаевской водки, так хоть своей хлебнуть по праздникам!

— Ты бы все хлебал! — возмутился Митя. — Пьешь, хлеб переводишь, а на Волге люди с голода пухнут и умирают. Ты слыхал об этом?

Все притихли.

— Кажись, слыхал… Объясняли комсомолы!

Митя так и вцепился глазами в самогонщика, тот присел на скамью и опустил голову. Слова Мокина пригвоздили

его.

— Ну вот, тебе разобъясняли, а ты все-таки свое гнешь. У нас на станции рабочий класс последнюю корку пополам ломает, с голодными делится. Я свою норму кеты отдал, мать моя золотые обручальные кольца не пожалела…

Кивнув на Андрея, Митя заговорил громче:

— Осиновские комсомольцы со своей десятины добрый урожай собрали, хотели продать его да клуб в порядок привести, вон окна без стекол, библиотеки нет. На Волгу хлеб ребята посылают, а ты… А вы тут пшеницу на водку перегоняете! Самогон есть хуже всякого белогвардейца и японца. Ты, дядя, сколько зерна перепортил?

Новый вопрос вторично поднял крестьянина со скамьи.

— Ну… с мешок на это дело пустил…

— Так! — многозначительно произнес Митя. — Мешок, значит?

Он взял из рук Анны тетрадку и что-то записал в нее и опять обратился к самогонщику:

— Фамилия?

Мужик через плечо указал рукой в зал.

— Другие поболе меня гонят, им ничего, таких не записываешь, а за меня сразу ухватился. Ты Петуховых тряхни, парень!

— Тряхну! — твердо сказал Митя. — А фамилию скажи! Должен я знать, сколько ты на голодающих вносишь!..

Робость и страх слетели с лица мужика, он вдруг заулыбался.

— Ты, рабочий класс, не хитри! Скажи нам, как попу на исповеди, зачем приехал? Хочешь за шиворот взять да в каталажку посадить? А если на голодающих собираешь, так мы не против!..

— Не против! Боже упаси! — оживились на скамьях другие самогонщики.

— Видал! — совсем повеселел Митин знакомый. — Против нету. Где-то за Уралом мой братан после германской войны осел. Може, и у него кишка кишке кукиш кажет! Пиши мешок!

Довольный таким оборотом дела, Митя заговорил добродушно.

— Моя забота — хлебца для голодающих добыть!

В зале зашумели.

— Так бы сразу и сказал!

— А мы-то думали… Нагнал страху!

Около печки засопел толстомордый, с большим мясистым носом мужик. «Еще один знакомый», — шепнул Митя председателю ревкома. Прошлой осенью на собрании мужик был в полушубке, опоясанном красным кушаком, не давал говорить Феде-большевичку, показывал ему большой волосатый кулак. Сейчас толстомордый глухо прокашлялся и сказал, обращаясь к односельчанам:

— Чего размякли? Рабочий класс наговорил тут с три короба. А что получается? Пролетарии всех стран, соединяйтесь и ешьте наш

хлеб. Все они голодные, на них не напасешься! Ничего я не дам!

— Петуховским голосом поешь, — крикнул со сцены Герасим, — такого и в каталажку не жалко!

Другие тоже заворчали на толстомордого:

— Ты нам не указ!

— Мы свой хлеб даем!

Толстомордый засопел и, не отвечая на выкрики, пошел к дверям. Митя поглядел ему вслед, но ничего не сказал. Записав фамилии жертвующих хлеб, он объявил:

— А теперь по домам, мужики! Мы подводы пошлем по селу. Вы провинились перед голодающими, вам и оправдываться. Первыми хлеб насыпайте, соседей приглашайте на доброе дело.

Самогонщики быстро разошлись.

Пока на сцене обсуждали, как лучше собирать хлеб, в клуб вошел рябой Никишка. Через руку у него был переброшен брезентовый плащ, за плечами висел мешок.

— Вот мы и встретились, — сказал рябой, увидев Митю. — Помнишь, я тебя в Каменку возил?

— Как же, помню! — охотно отозвался Митя. — Ты еще говорил, что любишь паровую машину. Я ведь тебе книгу посылал!

Рябой потоптался на одном месте.

— В город я собрался. Опротивело все дома. Теперь меня никто не задержит. Отец сидит в казенном доме с решетками, а Мизинчика я слушать не собираюсь… Один знакомый обещал пристроить на Петровском заводе… Я сюда по делу завернул. Выйдем-ка на крыльцо!

Все пошли за ним. Никишка вытянул руку.

— Денек сегодня тихий. Видите, во-он, дымок курится?

Верно, далеко за селом тянулся к небу высокий голубой столб.

— Это на нашей заимке, там самогон варят. Мизинчик пока дома, так вы не зевайте!

Рябой спустился с крыльца.

— Ну, прощевайте! И спасибо вам!

Не оглядываясь, он запылил к воротам. Митя обернулся к председателю ревкома Герасиму.

— Вы тут сами справитесь, а мы с Анной на петуховскую заимку махнем!

* * *

От села до заимки верст шесть-семь. Ехали лесной дорогой, ее часто пересекали извивающиеся корни сосен, как будто беспрерывно переползали змеи. Сидели рядом. Лошадью правила Анна.

— Почему долго не показывался?

— Работа задавила, Аннушка!

Его ответ напомнил Анне беспокойную поездку на уездный съезд в теплушке бывших политкаторжан, ночевку в общежитии, где Митя впервые назвал учительницу Аннушкой.

— А почему не писал? — помолчав, спросила Анна.

Митя посмотрел на свои руки.

— Знаешь, какой я грамотей!.. А про тебя всегда думал…

— Что думал? Скажи, если написать не мог.

Их глаза встретились. Анна поняла, что сказать ему еще труднее, чем написать. А он вдруг схватился за вожжи, натянул их. Лошадь остановилась.