С открытым забралом
Шрифт:
— Крепись, брат. Крепись... Сцепи зубы.
Откуда мама прознала, что его повезут через Новониколаевск? Собрала жалкие грошики, каждый день в мороз приходила сюда, на дальние пути. Увидеть хотя бы издали... Увидеть сыночка. Материнское сердце чует... «Я не буду описывать проводов, пересыльных тюрем в Оренбурге, Челябинске, Новониколаевске, где меня чуть было не убил конвойный шашкой только потому, что там меня встретила на станции мать» — все это он расскажет потом.
А сейчас думает о материнском сердце, о жестокостях и несправедливостях жизни.
Материнское сердце... Несчастная Паня,
Он не знает, что революция уже идет за арестантами по пятам.
Где-то в Петрограде всеобщая политическая стачка. Искрой послужило закрытие правительством Путиловского завода. Тридцать тысяч рабочих оказались выброшенными на улицу. Замерли все заводы. И люди, не боясь полиции и казаков, кричат в полный голос:
— Долой самодержавие! За демократическую республику! Да здравствует революция... Мира, хлеба и свободы!..
Меньшевики и эсеры призывают рабочих воздерживаться от забастовок, так как они мешают «делу обороны России от Вильгельма». А Вильгельм в это время пытается тайно договориться с царем о сепаратном мире. Родзянко, Милюков и Гучков, стремясь сорвать революцию, готовят дворцовый переворот.
А по Невскому течет и течет людской поток. Движение трамваев приостановлено.
Петербургский комитет большевиков, где до сих пор действуют боевые товарищи Куйбышева — Чугурин, Скороходов, Шутко, Толмачев, Коряков, призывает солдат к братанию с рабочими.
Но гремят выстрелы. Льется кровь на Невском, на Знаменской площади. Рабочие не боятся залпов. Наступил последний день самодержавия. 27 февраля 1917 года. Буржуазно-демократическая революция. Войска Петроградского гарнизона перешли на сторону восставших рабочих. Полицейские участки берутся штурмом. Распахиваются ворота тюрем.
Броневики, грузовые и легковые машины. Солдаты, рабочие, матросы с красными бантами. Захвачены все вокзалы, телефон, телеграф. Арестовано царское правительство во главе с князем Голицыным — их заперли в Таврическом дворце. Конец самодержавию! Конец... Отныне и во веки веков... Внутренний распад его завершился полным крушением.
Иван Чугурин с маузером на боку расхаживает по Таврическому дворцу, где до сих пор помещается Государственная дума. Члены Думы в тесном кольце восставших. В Екатерининском зале — сотни вооруженных рабочих и солдат. Сидят, дрожат в Полуциркульном зале думцы, вынашивают планы подавления революции, ищут способа связаться со ставкой, вызвать войска.
Подняты красные флаги на крейсере «Аврора» и на Петропавловской крепости.
А в самарской тюрьме в это время мечется в родильной горячке Паня Стяжкина. Тюремщики о ней забыли. Им сейчас не до заключенных: к тюрьме идет толпа рабочих с красными знаменами.
— Открывай ворота!
Начальник тюрьмы приказывает стрелять. Но охранники напуганы. Бросают винтовки, переодеваются в арестантские халаты, прячутся в незанятых камерах. Начальник тюрьмы понимает: все кончено! Нужно уносить ноги. Есть тайная калитка из тюремного двора. Но уйти ему не удается.
Трещат ворота. Толпа врывается во двор, в канцелярию, растекается по
— Доктора! Доктора!..
Доктора нашли.
— Если бы запоздали с вызовом хотя бы на десять минут, и мать и ребенок погибли бы... — говорит устало доктор. — А теперь помогите перенести их в дом начальника тюрьмы.
Паню с новорожденным переносят в дом, укладывают на ту самую кушетку, что смастерили Валериан с Максимовым.
С самодержавием в России покончено. Повсюду — Советы рабочих и солдатских депутатов. Но царь пока на свободе.
У истории своя ирония. Последним прибежищем Николая II, самодержца, стал Могилев. Волею обстоятельств сюда еще в августе 1915 года переместилась ставка. Сюда императорский поезд привез Никки вместе с гофмаршалом, с лакеями, дворцовыми скороходами, винным погребом, серебряными кувшинами и чарками. Царица осталась на попечении Распутина в Царском Селе. Никки, как и все суеверные люди, был мнителен, в самом названии города ему чудилось нечто зловещее: Могилев... Отсюда, из Могилева, Никки, узнав о революции в Питере, телеграфировал Хабалову: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки»...
Когда Николаю предложили отречься от престола, он читал «Записки» Цезаря. А перед этим начальник штаба ставки разослал запросы князьям и главнокомандующим фронтами: кто за отречение царя? За отречение дружно высказались дядя царя — Николай Николаевич, генералы Эверт, Брусилов, Рузский, Алексеев, Сахаров, командующий Балтийским флотом адмирал Непенин. Отказался от посылки телеграммы адмирал Колчак: он остался верен царю.
Сделав подножку племянничку, великий князь Николай Николаевич уселся в кресло верховного главнокомандующего и отправил телеграмму в Таврический: «Сего числа я принял присягу на верность отечеству и новому государственному строю. Свой долг исполню до конца, как мне повелевают совесть и принятое обязательство».
Об этом знает весь мир. Знают все. Кроме Куйбышева, Бубнова и их товарищей по партии ссыльных.
Пуржистый ветер бьет им в лицо, вышибая слезы. Они вязнут по колено в снегу. Их почему-то не оставили в Красноярске до весны, а поспешно погнали по этапу, по ледяной дороге. Они все еще живут законами свергнутого режима, тащатся по снегам, по льдам, скованные попарно ручными кандалами.
Пятьдесят верст... Сто верст... Сто пятьдесят верст... Двести верст... И нет конца тяжелому пути. Они поднимаются по замерзшему Енисею. По обе стороны — высокие стены темных кедров, и кажется, будто в самом деле идут к какой-то недосягаемой вершине.
На привале, в деревне Бобровке, начальник конвоя вызывает Куйбышева, протягивает телеграмму:
— Объясните!
У начальника испуганные глаза. Телеграмма дрожит в руках Куйбышева. Он растерян, все еще не верит. Чувствует, как от волнения сдавило горло.
— Революция! Самодержавие свергнуто! Министры арестованы! Россия — свободная республика! И мы свободны!.. Свободны!..
Он хочет броситься к товарищам, поделиться радостной вестью, но начальник конвоя задерживает:
— Ни с места! Я присягал царю, а не революции. Если попытаетесь бежать, прикажу стрелять.