С первого аккорда
Шрифт:
Дыхание утренней ранью осознанным шепотом-бредом
Потребует руки до боли озябшую плоть согревать.
Осознанный бред? Я даже проморгалась как следует, в глаза продолжал литься пятнистый свет зала ночного клуба, смешивая мысли в единую кашу. Нет, не бред это. Просто не все можно передать, выразить. Но тот, кому надо, поймет. Даже утренней ранью, даже ночью. Шепот. Потому что любые крики не приводят ни к чему хорошему, кроме страшного гула. Да и зачем орать на весь дом, если тебя и так услышат?
За
С утраченным медленной кровью ты сны всегда можешь читать.
Вспомнилось, как я болела. Аринка тогда пришла ко мне, села на кровать и произнесла: "Н-да, такое ощущение, что в тебе кровь остановилась", — а после этого рассмешила так, что, даже, по-моему, температура спала. Только она, да еще пара человек в моей жизни способны на такое: даже за красными, гриппозными глазами, за глазами полными тоски и скорби найти драгоценный плод надежды.
Хоть белым мерцающим солнцем, увы, никогда я не стану,
Но лучики-вспышки улыбок до капли последней твои.
Интересно, и кому же Берестов не собирается становиться светом, а? Хотя какая мне разница? Такие как он одни не остаются.
Тебе моя птица дыханья сигналы простые доставит,
Что снегом замерзшие пальцы лишь перья с пушинкой внутри.
У, да тут повеяло глубоко скрытым развратом! Мой хмык возымел свой отклик в виде недовольно ворчания подруги:
— Слушай, Вишня, хватит у меня над ухом фыркать, словно лошадь товарища Пржевальского!
— Я не фыркаю, я хмыкаю, — лениво отозвалась я. Аринка только вздохнула, окончательно отворачиваясь от меня и едва что уши не закрывая. Правда, поняв, что так она и музыку не услышит, девушка отказалась от этой идеи.
Дыхание чувствует эхо и с каждою новою драмой
Срывается с неба на волю в потоках забывчивость ждать.
Цветы засыхают, и это заслуга той птицы упрямой,
Что горькой не ведает соли и заново учит летать.
Меня хватило ровно до половины куплета, потому что никакого эха я не чувствовала. Следующий хмык превратился сам собою во всхлип, а по щеке почему-то покатилась слеза. И тут только я поняла, что она не первая. И не последняя. Минорные настроения текста и музыки довели меня до кондиции. И если бы мне дали шанс послушать эту песню еще раз, я бы ответила решительным "да". Что-то в ней скользило между строк, неуловимое, словно кто-то писал этот текст, как сигналы SOS, а не рассказ о чем-то. Как будто его писали без эха. Словно это был преувеличенно оптимистичный разговор, да что там, вранье. Откровенное. Типа, у меня все хорошо, я люблю. Я летаю. Только, пожалуйста не надо подробностей, а то я боюсь, что не смогу их придумать.
— Эй, Вишня, ты чего? — далекий голос Аринки заставил меня вздрогнуть.
— А?
— Бэ! У тебя такое лицо, словно тебе прочитали стишок про зайчика Блока. Чего ревешь?
— Да так, — я автоматически похлопала Берестову, обмениваясь
— О Берестове?
— О зайчике, — смысл сказанных подругой слов дошел после моего ответа, — А он-то тут причем? Ты песню-то слышала?
— Да.
— Ну?
— Что?
— То! Какая-то она грустная и, вообще, словно это не песня, а оболочка какого-то другого послания.
— Ясно… — подруга кивнула, — значит Берестов совсем не при чем?
— Арина, почему тебе все время кажется, что реветь, переживать и радоваться можно только из-за любви?! Разве нет ничего, кроме химической реакции в мозгу? Удовольствие от работы, дружбы, общения? Почему все твои мысли сводятся только к парням?
— А твои не сводятся? — искренне удивилась подруга.
— Мои… мои в последние дни сводятся к проблеме самовыражения. И уверяю тебя, нереализованные замыслы причиняют не меньше страданий, чем красивые парни.
— Кому что, — философски заметила подруга. И я не могла с этим не согласиться. Действительно, кому-то вишня пьяная, кому-то зимняя, а кому-то просто… в шоколаде.
Часть вторая. Печатная машинка.
Мороженое было практически съедено, истекая последними молочными каплями из прохудившегося вафельного стаканчика. Вечер плавно перекатился в ночь, оставив после себя необычайную жару и кучу ярких звезд на небе. Собственно за ними я последние пятнадцать минут и наблюдала, так как смотреть больше не на что было. Прохожие, в основном молодые парочки, державшиеся за руки, да старенькие собачники давно уже не привлекали моего внимания. Мороженое помогло немного скоротать время, но от проклятий в сторону Берестова не отвлекло. Но если я стоически молчала, приканчивая свою внеплановую порцию крем-брюле, то Аринка буквально кипела от злости:
— Нет, если он явиться, если он все-таки явится, ему не жить! — проорала она мне в ухо, одновременно всплескивая руками. По лицу девушки начинали блуждать красные пятна, а на ее мелькания туда-сюда по ступенькам ночного клуба я уже не обращала внимания, лишь изредка посматривая ей на ноги, и удивляясь, как на таких каблуках можно так ловко вышагивать.
— Тогда какой смысл его ждать? — логично протянула я, — Можно просто поймать его в темном переулке, а потом там же его и прикопать. А сейчас можно спокойно идти домой, набираться сил для этого благого дела. Месть — блюдо, которое подают в холодном виде.
— У меня желудок слабый, — сквозь зубы отозвалась подруга, — а нервы еще слабее.
— Это у кого нервы слабые? — над моим левым плечом раздался знакомый голос музыканта. Я медленно повернулась к Берестову, едва удерживаясь от желания размазать о его джинсовку остатки мороженого. Но, подумав о почти десяти потраченных на крем-брюле рублях, передумала.
— Если бы ты спросил минутой позже, были бы у тебя. Потом. Зато на всю жизнь, — Подруга даже не соизволила изобразить на своем лице подобие равнодушия, — Между прочим, это мы должны опаздывать, а не ты.