С Петром в пути
Шрифт:
— Не довольно ли душегубства? Неужто не насытилась душа великого государя? Неужто не утолил он своё кровожадство?
— Его измучили картины детства. Верно, это было столь кровавое побоище, что мщение неутолимо, — отвечал Пётр. — Это шрам на всей жизни, дергунчик на лице и падучая. Она всё свирепей донимает его. Бедный государь! Как он страдает! А доктора ничего не могут. Руками разводят: нам-де сия болезнь не подвластна.
— А в чужих-то краях, — сочувственно произнёс Павел, — не брались ли?
— Вестимо брались! Всё перепробовали. И на водах были. Один знаменитый сказал как приговорил:
— Да, жаль мне государя. Великий он человек, России с ним счастливый жребий наконец выпал, а губит он себя излишествами, — посожалел Павел.
Величие Петра осознавал не только он. Понимали его самые дальновидные, ибо дальновидность — это умение глядеть в историческую перспективу. Видел его величие и Фёдор Головин, оценивал по достоинству все его начинания, сам старался доводить всё до конца.
Да, в силу молодости царь был нетерпелив и несдержан, поступал опрометчиво, бывал и несправедлив, и жесток. Но умел и поправлять себя, осознавать свои промахи. Не раз говаривал, а то и призывал:
— Указывайте мне на мои ошибки, поправляйте меня безо всякого стеснения. Я сужу по справедливости.
Умел судить по справедливости, умел. Но в деле стрельцов чересчур размахнулся. Видно, уж слишком саднила эта давняя рана и слишком изболелось сердце, слишком глубок был шрам. И не зарос, не зарос. До самой смерти не зарос.
Головин его всяко охолаживал. Но всё было тщетно. Всё естество Петра кипело и пылало. Во что бы то ни стало вырвать раз и навсегда бунташный корень стало его навязчивой идеей, и осуществлял он его слишком ретиво, похоже, не сознавая этой ретивости.
Проклятия сыпались на царя со всех сторон. Казалось, под их градом он должен поникнуть, остановиться, покаяться. Но нет, такого и в мыслях у него не было.
«Флоту — быть, флоту — быть, флоту быть!» — твердил Пётр. Это казалось боярам придурью. Ну скажите на милость, к чему России флот, коли она раскинулась на сухопутье? Причуда это, царский взбрык.
Пётр смотрел дальше и видел больше. И силою своей воли преодолел сопротивление. Но где взять столь великие деньги? Идея теплилась от непрестанной мысли: кумпанства! Кумпанства — вот выход!
От каждых десяти тысяч душ — снаряженный корабль. Уж как вы хотите, а денежки сбивайте. Бояре-богатеи — извольте раскошелиться. Архиереи и монастыри — извольте раскошелиться. Духовные, известно, побогаче, им о восьми тысяч душ корабль. Да ещё с посадских людей и черносошных крестьян — 14 кораблей. Ну и, разумеется, казна не отстала: ей надлежало спустить на воду в общей сложности 16 кораблей и 60 бригантин.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. И ещё: поспешишь — людей насмешишь. Работа в Воронеже, верно, кипела, но цена ей была невысока. Комиссия, созданная Петром из иноземных корабелов, пришла к заключению: «Всё же сии кумпанские корабли есть зело странною пропорциею ради своей
К тому же подгоняемые волею царя ладились суда из сырого леса, наспех да и малоопытными мастерами. Иноземцев же на всё недоставало, к тому ж иные и были самозванцами: ведь и наем шёл в спешке. Поди проверь каждого, умелец ли он? Вот и повадились на щедрые русские хлеба разные мошенники.
Ну вот, флот есть, какой-никакой, но флот. Куда его девать?
С чем его есть? Где взять море? Ну а коли море есть, где взяться порту? Куда глядит великий государь? Спятил он, что ли?
А великий государь глядел далеко. И наказал Федоту Головину:
— Пущай Шафирка составит мне бумагу, каково шведы с нами воевали, что у нас оттяпали, да когда, при каких королях это было.
— Государь изволил поручить. Да не медли — садись тотчас же за книги, за карты.
— Затевается нечто? — полюбопытствовал Шафиров да тотчас и осёкся, поймав гневный взгляд Головина.
— Ежели что и затевается, то тебе того до поры знать не можно. Да и сам я, признаться, в государев умысел не посвящён. Всё в своё время, — заключил он.
Погрузился в новую стихию с головой. Далеко залезать не стал: взошёл в царствование батюшки государя Петра блаженной памяти царя и великого государя Алексея Михайловича. А началась при нём та война аккурат после взятия Смоленска, когда с поляком замирение вышло, — в 1656 году. Собрался царь с главными силёнками и двинулся на Ригу, а другая часть войска — на Ингерманландию [38] . План сей кампании был разработан ближним боярином Афанасием Лаврентьичем Ордын-Нащокиным, ведавшим всеми посольскими делами. Он почитал главною задачею кампании взятие Ливонии, отторгнутой шведами в Ливонскую войну.
38
Ингерманландия (швед.) — одно из названий Ижорской земли.
Начало было успешным. Царь выступил из Полоцка и вскоре занял Динабург (он же Двинск и Даугавпилс), Кокенгаузен (Кокнесе) и осадил Ригу. Отряд был направлен на Юрьев (он же Дерпт и Тарту), а в Ингерманландии овладели Нотебургом (Орешком) и Ниеншанцем в устье Невы.
Но далее всё пошло наперекосяк. Сил не хватило, зима с её лишениями преградила наступающим путь, от Риги русские были отбиты, а потом и выбиты из занятых ими городов. Военное счастие изменило Алексею Михайловичу, и об этом пришлось с горестью сказать.
В 1658 году пришлось заключить Валиесарское перемирие. По нему все завоёванные города — Дерпт, Кокенхаузен, Мариенбург (Алуксне) и Нейхаузен — оставались за Россией. Но последующие события, особенно же неудачная русско-польская кампания, привели к тому, что пришлось заключить со шведами Кардисскин мирный договор, по которому были утрачены все предшествующие завоевания. Разумеется, батюшкины дела были ведомы его сыну, но подробностей-то он не знал, и пришлось выискивать подробности.
Когда Пётр Шафиров предстал перед царём с докладом и когда царь выслушал его, то решительно объявил: