С Петром в пути
Шрифт:
Припас — бомбы и ядра — быстро расстреляли. А толку, толку-то нет!
— Вот что, Фёдор Алексеич, подамся-ка я в Новгород — погонять полки да сыскать припасу пушечного. А команду оставим на герцога. Он вроде бы обстрелянный и дело знает.
— Боюсь, государь, что он более хвастун, нежели воинский начальник. Дошли до меня вести, что он пустой человек, но уж поздно было его поворотить.
— Слава вкруг его витает. Одно слово — герцог, — усмехнулся Пётр. — Ныне уж делать нечего.
— Слава-то сия более языками понастроена, чем делами, — возразил Головин.
— Може
С тем и отбыл. Тревога не покидала его. Нарва стоит как стояла, всё иссякло — припас и провиант, пушки худы. Написал Виниусу, который ведал отливкою пушек: «Как возможно для Бога, поспешайте артиллерией!» Ещё: «Письмы ваши я принял, в которых пишете о готовности артиллерии и что трудитеся в том; и то зело доброе дело и надобно, ибо время яко смерть».
Виниус отвечал: «В делах, государь, артиллерии многие происходят трудности, от неискусства, а паче же пьянства некоторых мастеров, которых никакими наказаньями, ни прельщением в достойное послушание привести не можно».
Лили пушки из чугуна на уральских заводах, лили и из меди да бронзы, частью на месте производимой, но большею частью из изъятых у церквей и монастырей колоколов. В Москву их свозили со всех концов государства, и набралось 90 тысяч пудов. Медь шла не только на литье пушек, но и на чеканку монеты, дабы как-то пополнить казну. Казна же была пуста — весь её запас утёк на войну.
— Как думаешь, можно ль будет потрясти монастыри? — спросил Пётр князя-кесаря. — Уж больно они утучнели: злата и серебра накоплено у них видимо-невидимо — сам убедился.
— Оно так, государь, но духовные вздыбятся, а сие тебе ныне и в руку. А вот я тебе покажу, где есть сокровища накладены, кои твой батюшка, блаженной памяти царь-государь Алексей Михайлович, наказывал мне беречь и в случае крайней нужды своему наследнику, то бишь тебе, открыть.
И повёл Петра в Кремль. Там в подклете Грановитой палаты была никому не видимая дверь на манер плоском фигуры двух львов, на дыбках стоящих. Сдвинул он у одного льва язык, и дверь та отвалилась. Открылась кладовка, доверху наполненная золотой да серебряной утварью.
Взвесили. Оценили. Мало!
— Разжирели монастырские! — гремел Пётр. — Надобно их потрясти, да изрядно. Много вытрясем. Можо, всё равно не хватит, однако без сего не обойтись. От коль ещё взять — ума не приложу.
— Подать, государь, повысить...
— По алтыну с души — мильон алтын...
— Тридцать тыщ всего рублей. Мало! Кто на выдумку горазд, тому награжденье щедрое! Ну? Прибыльщики нужны с головой.
В Ямском приказе найдено было подмётное письмо с такой надписью: «Поднесть великому государю, не распечатав». Однако распечатали, не удержались. Пожали плечами и поднесли государю. Человек Бориса Петровича Шереметева, его маршалок, предлагал завести орлёную бумагу для деловой переписки и челобитья. Её переименовали в гербовую и стали взимать за лист по алтыну. Денежки сами собою потекли в казну, а Алексей Александрович Курбатов получил щедрое награждение домом, деревнями
Лиха беда начало. От разного рода прожектов отбою не стало. Но всё было мало. Стали скрести по сусекам. Взяли с ратуши — 40 тысяч ефимков, взяли у поручика Александра Меншикова — 420 золотых... Однако всё не набиралось.
Монета должна указанный вес иметь. Поначалу с пуда меди чеканилось монеты на 12 рублей 80 копеек. А что, ежели более? Сначала стали чеканить на 15 рублей 40 копеек. Но и этого показалось мало. Дошли до 40 рублей с пуда! То же и с серебром, которого мало добывалось в Нерчинске.
Доход тотчас вырос — в 1701 году на 791 729 рублей, в 1702 году на 1 296 978 рублей. И продолжал расти. Серебряные копейки чеканились из проволоки, их мало-помалу стали выводить из оборота, а потом и вовсе заменили медью.
Так затыкались денежные дыры. Вновь и вновь повторял Пётр своё излюбленное: деньги суть артерия войны. Августу отстёгивалось ежегодно сто тысяч рублей — огромные деньги. А ему всё недоставало, всё было мало. Огромный двор и придворные развлечения требовали всё больших расходов, едва ли не больших, нежели уходило на войну...
Главнокомандующим под Нарвой был оставлен герцог де Круи. Перед отбытием в Новгород 17 ноября, Пётр оставил герцогу подробное распоряжение: «Тебе, герцогу Карлу Эжену фон де Круи, надлежит единовластно начальствовать над войском и, буде подступит шведский король, отразить его с уроном, не оставляя усилий по взятию крепости Нарва...»
Начальство герцог неохотно принял, но уж на следующий день случился переполох: явился Борис Петрович Шереметев с растрёпанной конницей, верней с тем, что от неё осталось, объявил, что к Нарве стремительно приближается король Карл с превеликим войском... И надобно принять меры...
У страха глаза велики: с Карлом было восемь с половиною тысяч. Русский лагерь ощетинился в полной решимости отразить нападение. Тем более что герцог твердил одно и то же:
— Мы окажем достойную встречу королю шведов, я лично стану с ним биться...
И герцог облачился в доспехи, готовясь к единоборству с шведским королём. Между тем неожиданно обнаружилось, что таинственно исчез другой наёмник, притом любимец самого царя, второй капитан бомбардирской роты Ян Гуммерт. Решили было: ненароком угодил в плен. И решивши так, послали коменданту Горну предупреждение, дабы с пленником было учинено достойное обращение. А ведь у Гуммерта остался в Москве дом, подаренный царём, остались жена и двое детишек.
Нет, не попал в плен и не утонул в Нарове, как предполагали встревоженные соратники, Ян Гуммерт, а перебежал к шведам, что вскоре и выяснилось, посеяв немалое смятение.
Меж тем вместе с королём под Нарву явилась и зима. Запуржила, замела свирепо, занося снегом окопы, не милосердно морозя людей.
И вместе с пургой налетели шведы — король с ходу бросил их на русские позиции.
Господи, что тут началось! Снег залепляет глаза: неведомо где свой, а где враг. А враг-то всё видит — его ведёт ярость. И непобедимый король, возгласивший: смести русских, смерть им!