С престола в монастырь (Любони)
Шрифт:
— Ох, посчастливилось нам в лесу, посчастливилось! — воскликнула она. — Весь день пробыли, собирая грибы и ягоды в прохладе. Всего много… хоть пригоршнями бери… Засуха в тени ничего не испортила… Птички для нас пели, а мы для них… И денек, бабуся, промчался, как молния.
— А я еле допряла, — надтреснутым голосом, вырывавшимся из пересохшей гортани, ответила старуха.
— А отец где? — спросила девушка. — Отца нет?
— Отец к князю поехал, но к ночи вернется из Познани… Недалекий путь, а ночевать там ему нечего… скоро вернется…
Разговаривая и болтая, шли они
Девушка медленно вела старуху, ласкаясь к ней, а та гладила ее сморщенной рукой по голове.
У колодца посередине двора было большое оживление, черпали ведрами холодную, чистую воду, наслаждаясь ею.
Между тем скот сам направился в открытые сараи, а пастухи и батраки, стоя около корыт, громко и весело хохотали, как это бывает в отсутствии хозяина.
Но на дороге послышался конский топот, и весь этот шум сейчас же стих, только собаки побежали к воротам.
Издали в поле виден был приближающийся к дому довольно пышный кортеж, состоящий из людей, ехавших верхом и вооруженных. Впереди на хорошей лошади сидел, подбоченясь, статный, видной осанки немолодой мужчина с военной выправкой, в коротком плаще или, вернее, кафтане, вследствие зноя снятом с рук и только наброшенном на плечи. Меч висел у пояса и нож в ножнах, а на седле позади всадника висел украшенный медными гвоздями, искусной выделки молот, заключенный в кожаный мешок. Вслед за ним ехали несколько молодых людей, одинаково одетых и вооруженных; у всех был вид идущих на войну или же возвращавшихся с боя.
Легко можно было понять, что они ехали домой и чужими себя здесь не чувствовали; кони их беспокойно ржали, а сами всадники смотрели по направлению к дому. Однако лицо ехавшего впереди не прояснилось, сохраняя серьезный и задумчивый вид.
Вернувшиеся с поля рабочие, заметив приближающихся, побежали к воротам встречать. В дверях под колоннами стояла та же прекрасная девушка, одетая, как раньше, и улыбалась, а старуха, положившая одну руку на ее плечо, другой все еще придерживала прялку и не отходила от нее.
Ехавший уже издали приветствовал женщин, а они его. Это были его мать и дочь, жены у него уже давно не было.
Хозяин, соскочив у порога, отдал лошадь конюху и, приветствуя мать, а также поглаживая по головке свою дочь, в чем был, вошел в горницу. Обе последовали за ним. И пока он садился за стол, снимая шапку и потирая лоб, старуха принесла полный кувшин питья.
— Пей, сын мой, — сказала она, — в жару это незаменимо, березовый квас лучше всего утоляет жажду… Солнце будто гневалось на нас, жгло весь день немилосердно.
И, посматривая ему в глаза, старуха и молодая, как будто желали угадать его мысли. А он все сидел угрюмый. Мать не посмела допытываться, но девушка была посмелее.
— Как будто не в духе вернулись вы от князя Мешка? — проговорила она. — Не случилось ли чего-нибудь нехорошего?
— А что же могло случиться? —
Любонь, вздохнув, посмотрел на дочь, которая, сама не зная почему, покраснела под отцовским взглядом. Венок показался ей вдруг тяжелым, она сняла его с головы и вышла в соседнюю комнату. Только после ее ухода старуха приблизилась к сыну и испытующе посмотрела ему в глаза.
— Черт знает! — проворчал он тихо. — Все ему наша девушка мерещится… Есть у него шесть жен, а без седьмой жить не может… Пусть ищет, а я своей ему не отдам… Это он напрасно…
И ударил по столу кулаком. Старуха всплеснула руками.
— Еще бы! — воскликнула она. — Единственную зеницу ока отдать князю поиграть… К чему ей это!.. Не найти ей счастья там, где их столько… Поскорее бы девушку выдать замуж, тогда у него пройдет охота…
— Да, мать дорогая, — прибавил Любонь. — Если бы у меня их было две или три, да к тому хоть два сына, тогда легко было бы девушку пристроить, но она у меня и за дочь, и за сына, и тот, кто ее получит, будет моим наследником и дитятей. Любонь не оставит своей вотчины недостойному… Ох, сына, сына мне как жалко! — вздохнул он, потрясая головой.
— Не убивайся, — проговорила старуха, вытирая рукавом слезы, — оплакали мы его… и похоронили…
— Ах, если бы я его видел мертвым и на костре, — говорил Любонь, — сердцу не было бы так больно, а как подумаю, что где-то далеко, с остриженной головою, невольник, немцам дрова колет и воду таскает…
Они замолчали, у обоих из глаз потекли слезы, и слова застыли на устах.
— Проклят день и час, когда, уступая настойчивым просьбам, я взял в поход слабого ребенка!.. Захотелось ему преждевременно изведать боевой жизни. Если бы его пронзила стрела… но на глазах у меня немцы его похитили. Все еще слышу его призыв, вижу простертые ко мне руки… а я, раненый, защищаясь один против многих, не мог прийти ему на помощь… И он исчез с моих глаз навсегда…
Любонь ударил по столу рукой и облокотился на нее, а старуха, поглаживая сына по голове, плакала.
Не в первый раз, а может быть, в сотый оплакивали они потерянное дитя, хотя много лет прошло уже с тех пор, и ничего о нем не было слышно. С каждым годом возрастала злоба отца, и всякий раз, когда князь Мешко шел на немцев, Любонь просился в поход, желая упиться кровью тех, кто похитил его собственную кровь.
Посылал он к немцам за Одру и Лабу {Одер и Эльбу.}, предлагая выкуп за единственного сына, но всякая надежда была потеряна, никаких вестей не приходило. С тех пор прошло уже много лет.
Молча отошла старуха от сына, так как пора было подумать об ужине, и хотя девушки занялись его приготовлением, но старая хозяйка сама хотела присмотреть за тем, что и как делается. Любонь, опираясь рукой о стол, остался со своим горем один.
Вдруг у ворот залаяли собаки, и один из батраков вышел на порог.
— Что там с собаками? — спросил хозяин.
— Проезжий у ворот на лошади просит приюта, — ответил батрак.
— Кто это такой?
— Какой-то незнакомец…
— Со сколькими лошадьми?