С русскими не играют

фон Бисмарк Отто

Вот еще одна выдержка из письма Герлаха:

«Потсдам, 4 января 1855 г.

…Я думаю, что здесь мы с вами можем быть заодно если и не в принципе, то хотя бы на практике, ведь я, следуя священному писанию, считаю, что нельзя делать зла для того, чтобы вышло добро; сотворивший это будет осужден [121] . Заигрывание с Бонапартом и либерализмом есть зло, а в нашей ситуации это, по-моему, это еще и глупо. Вы забываете (ошибка каждого, кто покидает наши края) о личностях, а ведь именно они все решают. Как вы можете предпринимать такие замысловатые обходные маневры при таком беспринципном и неблагонадежном министре, которого, помимо его воли, толкнули на ложный путь, да и при таком своеобразном (чтобы не сказать жестче) государе, действия которого невозможно прогнозировать. Учтите же, что Фра Диаволо – убежденный бонапартист [122] ; вспомните-ка его поведение во время государственного переворота, покровительство писаниям Квеля, а если хотите что-то посвежее, то могу вам сообщить, что на днях он в письме Вертеру (тогдашнему посланнику в Петербурге) выражал нелепое мнение, что, если мы хотим быть полезны России, нам следует присоединиться к договору от 2 декабря, чтобы иметь право голоса в переговорах… Если переговоры, происходящие в Вене, обернутся таким раскладом, что можно будет рассчитывать на успех, то нас привлекут и не станут игнорировать нас с нашим 300-тысячным войском. Это уже и сейчас было бы нереально, если бы мы своим постоянным прихрамыванием на обе ноги, а иногда и на третью, не подорвали доверие к себе и не утратили способности внушать страх. Я очень хотел бы, чтобы вы приехали сюда хотя бы на несколько дней, чтобы лучше ориентироваться. Я знаю лично, как легко дезориентироваться при длительном отсутствии. Имея ввиду такой личный характер наших условий, трудно рассказывать о них в письменной форме, тем более что тут и тут замешаны люди бесцеремонные и ненадежные. Мне всегда бывает не по себе, когда его величество откровенничает с Фра Диаволо, ведь когда король чувствует, что он чист перед богом и перед собственной совестью, он не только со мной, но и со многими другими бывает откровеннее, нежели с Фра Диаволо. В этом откровенничаньи видно смесь слабости и хитрости на одной стороне и редкого подобострастия – на другой, а приводит это к самым печальным последствиям».

121

Послание к римлянам, III, 8.

122

Бонапартист, здесь – сторонник Наполеона III, являвшегося президентом Французской республики и совершившего 2 декабря 1851 г. государственный переворот. В результате переворота Наполеон III стал императором Франции.

* * *

Не всегда меня вызывали в Берлин по делам внешней политики, иногда это касалось вопросов, возникавших в ландтаге, куда я после моего назначения посланником [123] был переизбран 13 октября 1851 г. Когда образовался вопрос о преобразовании первой палаты в палату господ [124] , я получил следующее уведомление от Мантейфеля, помеченное 20 апреля 1852 г.:

«Бузен все сильнее разжигает у короля страсть к пэрии [125] . Он утверждает, будто крупнейшие государственные люди Англии полагают, что скоро континент распадется на два лагеря: а) протестантские государства с конституционной системой, опирающейся на аристократию; б) католическо-иезуитско-демократическо-абсолютистские государства. К последним он относит Австрию, Францию и Россию. Это совершенно ошибочно, ведь никаких таких категорий нет. Каждое государство имеет свой уникальный ход развития. Фридрих-Вильгельм I не был ни католиком, ни демократом, но тем не менее он был абсолютным монархом. Однако подобные вещи сильно поражают его величество. Конституционную систему, провозглашающую господство большинства, я считаю не чем иным, как протестантскими происками».

123

В 1851–1859 гг. Бисмарк занимал пост прусского посланника при Союзном сейме.

124

В числе мер, которые были проведены в Пруссии реакцией в целях восстановления порядков, существовавших до издания конституции 1850 г., было преобразование верхней палаты в палату господ (указ от 12 октября 1854 г.).

125

Под пэрией в данном случае подразумевается система устройства верхней палаты по английскому типу. Согласно королевскому указу от 12 октября 1854 г., верхняя палата Прусского ландтага, созданная конституцией 1850 г., была реорганизована. Если раньше в верхнюю палату входили кроме наследственных и назначенных членов еще 120 выборных, то отныне она составлялась только из членов, назначенных королем пожизненно или наследственно.

На следующий день, 21 апреля, король написал мне:

«Шарлоттенбург, 21 апреля 1852 г.

Напоминаю вам, дорогой Бисмарк, что я рассчитываю на вас и на вашу помощь при спорах, предстоящих во второй палате относительно организации первой. К тому же из достовернейшего источника я выяснил, что существуют грязные интриги, затеваемые стадом паршивых овец из правой и смердящими козлищами из левой, умышленно или нет объединившимися для того, чтобы расстроить мои планы. Это зрелище выглядит печально при всех обстоятельствах, до того печально, что «хоть волосы на себе рви». И все это на почве машины лжи французского конституционализма, которая так дорого нам обошлась. Да исправит это господь!

Аминь.

Фридрих-Вильгельм».

* * *

Неудовольствие моими отношениями с Наполеоном происходило из понятия, вернее, из слова «легитимизм»; в современном смысле оно было сформулировано Талейраном, который в 1814 и 1815 гг. весьма успешно, будто магическую формулу для отвода глаз, использовал это слово в интересах Бурбонов. По этому поводу привожу здесь кое-какие отрывки из моей переписки с Герлахом, относящейся к более позднему периоду, однако велась она по поводу, который явствует уже из вышеприведенных выдержек.

«Франкфурт, 2 мая 1857 г.

…Будучи единодушен с вами в вопросах внутренней политики, я совершенно не могу усвоить ваш взгляд на внешнюю политику, заслуживающий, на мой взгляд, упрека в игнорировании реальностей. Вы исходите из того, что я как будто жертвую принципом ради единичной личности, импонирующей мне. Возражаю как против первого, так и против второго. Этот человек совсем мне не импонирует. У меня слабо развита склонность восхищаться людьми, да и глаза у меня так странно устроены, что я лучше различаю недостатки, нежели достоинства. Если мое последнее письмо написано в несколько приподнятом тоне, то прошу считать это лишь риторическим приемом, которым я хотел подействовать на вас. В том, что касается принципа, который я якобы принес в жертву, не могу представить себе вполне конкретно, что вы именно имеете в виду, и прошу вернуться к этому пункту в одном из последующих писем, ибо мне не хотелось бы принципиально разойтись с вами. Если же вы подразумеваете под этим принцип, который надлежит применить к Франции, ее легитимизму, то я утверждаю, естественно, что вполне подчиняю его моему специфически прусскому патриотизму; меня интересует Франция лишь в той мере, в какой она влияет на положение моего отечества; мы способны вести политику лишь с такой Францией, какая существует, и не исключать ее из политических комбинаций. Легитимный монарх, как например Людовик XIV – такой же враждебный элемент, как Наполеон I, и вздумай нынешний преемник Наполеона отказаться от трона и как частное лицо удалиться

на покой, этим он не сделал бы нам никакого одолжения, и Генрих V [126] не наследовал бы ему; если даже его посадить Генриха V на вакантный, незанятый трон, ему на нем не удержаться. Как романтик, я мог бы пролить слезу об его судьбе; будь я француз, я был бы его верным слугой, но Франция, кто бы ее в данный момент ни возглавлял, останется для меня лишь фигурой, и притом неизбежной фигурой, в шахматной игре, которая называется политикой, и в этой игре я призван служить только моему королю и моей стране. Мое понятие о долге не дает мне оправдать ни в себе, ни в других людях проявления симпатий и антипатий к иностранным державам и лицам, служащим на поприще внешней политики, так как здесь таится зародыш неверности в отношении к монарху или стране, которой мы служим. Тем более, если кто-то начинает делать зависимыми от этого уже существующие дипломатические отношения и поддержание согласия в мирное время; здесь, на мой взгляд, заканчивается любая политика, и действует только личный произвол. Я убежден, что даже король не имеет права подчинять интересы отечества личным чувствам любви или ненависти к чужому; однако он несет ответственность перед богом, а не передо мной, и я этого вопроса не касаюсь. Или, может быть, вы находите принцип, которым мне якобы пришлось пожертвовать, в формуле: пруссак обязан быть противником Франции? Как следует из вышесказанного, мое отношение к иностранным правительствам определяется лишь пользой или вредом, какой может, на мой взгляд, произойти отсюда для Пруссии, а не косными антипатиями. Исключительно прусская особенность, политика чувства, совсем не встречает взаимности; любое другое правительство руководствуется в своих действиях только своими собственными интересами, как бы ни старалось оно их приукрасить правовыми или сентиментальными рассуждениями. Они милостиво принимают излияние наших чувств, их используют, в расчете на то, что они не позволят нам уклониться от их подобного использования; в соответствии с этим с нами и обращаются, то есть нас даже не благодарят, а просто считают за удобного глупца. Мне кажется, вы согласитесь со мной, если я скажу, что наш престиж в Европе теперь уже не тот, каким он был до 1848 г.; думаю даже, что все время с 1763 по 1848 г. [127] , – разумеется, за исключением периода с 1807 по 1813 г. [128] , – он был выше, чем сейчас. Я признаю, что в соотношении наших сил с другими великими державами мы до 1806 г. были сильнее в смысле агрессии, чем теперь, но не с 1815 по 1848 г. Тогда почти все были тем же, чем они являются до сих пор. А нам приходится сказать словами пастушка из стихотворения Гете: «Я вниз в долину спустился, но сам не знаю как» [129] . Я не имею ввиду, что я это знаю, но многое, без сомнения, заключается в следующем обстоятельстве: мы не находимся ни с кем в союзе и не ведем никакой внешней политики, – то есть активной политики; мы лишь подбираем камешки, залетающие в наш огород, и счищаем падающую на нас грязь по мере наших сил. Когда я говорю о союзах, я не подразумеваю под этим союзов оборонительных и наступательных, ведь пока миру не угрожает опасность, но все-таки намеки на возможность, вероятность или намерение заключить тот или иной союз на случай войны, примкнуть к той или иной группировке – как раз эти намеки и лежат в основе влияния, которым какое-либо государство может теперь пользоваться в мирное время. Тот, кто может в случае войны очутиться в слабейшей группировке, склонен быть сговорчивее; тот, кто совсем изолируется от других, тем самым отказывается от влияния, особенно если это самая слабая из великих держав. Союзы – это выражение общности интересов и намерений. Я не знаю, имеем ли мы сейчас какие-либо осознанные цели и намерения в политике; но то, что мы имеем интересы, нам наверняка напомнят другие. Мы же можем пока рассчитывать на союз только с теми, чьи интересы наиболее многообразно пересекаются и даже сталкиваются с нашими, то есть на союз с германскими государствами и с Австрией. Если мы намерены ограничить нашу внешнюю политику этим, то нам придется привыкнуть к мысли, что наше влияние на европейские дела в мирное время будет сведено до семнадцатой части голосов в узком совете Союзного сейма [130] , а в случае войны мы останемся во дворце Турн-и-Таксис [131] одни с союзной конституцией в руках. Я спрашиваю вас: скажите, есть ли в Европе хоть один кабинет, кроме венского, который бы так кровно, естественно был заинтересован в том, чтобы не допускать усиления Пруссии, и, напротив, уменьшить ее влияние в Германии; есть ли еще хоть один кабинет, который преследовал бы эту цель более ревностно и искусно, который с таким хладнокровием и цинизмом руководствовался бы вообще в своей политике только собственными интересами и который дал бы нам, России и западным державам столько исчерпывающих доказательств своего коварства и ненадежности в качестве союзника? Стесняется ли Австрия входить в любые соглашения с заграницей, отвечающие ее выгодам, или даже открыто угрожать ими членам Германского союза? Считаете ли вы императора Франца-Иосифа натурой, способной к жертвам и преданности вообще, а ради чуждых Австрии интересов – в особенности? С точки зрения «принципа», видите ли вы какую-нибудь разницу между его буольбаховским образом правления и наполеоновским? Наполеон сказал мне в Париже, что ему, «всячески старающемуся покончить с системой чрезмерной централизации, основанной в низшей инстанции на полицейском писаре и которую я считаю одной из главных причин всех несчастий, постигших Францию», крайне странно видеть, как Австрия стремится к такой централизации всеми силами. Прошу вас далее ответить мне, не отделываясь уклончивыми выражениями: существуют ли еще правительства помимо Австрии, которые считали бы себя менее обязанными сделать что-либо для Пруссии, кроме как средние немецкие государства? В мирное время они испытывают потребность играть роль в Германском союзе и в Таможенном союзе, оберегать свой суверенитет у наших границ, ссориться с фон дер Хейдтом. Но во время войны их поведение по отношению к нам обусловливается боязнью или недоверием; даже ангелы не смогут искоренить в них это недоверие до тех пор, пока существуют географические карты, на которые можно взглянуть. Еще один вопрос: неужели и вправду вы и его величество король полагаетесь на Германский союз и на его армию в случае войны? Я не имею в виду революционную войну Франции против Германии, которая находилась бы в союзе с Россией, но войну интересов, когда Германия с Пруссией и Австрией оказались бы предоставлены самим себе. Если вы надеетесь на это, тогда наш спор продолжать невозможно: значит, мы с вами исходим из совершенно разных оснований. Что дает вам право предполагать, будто великий герцог Баденский или Дармштадтский, король Вюртембергский или Баварский, в интересах Пруссии и Австрии, возьмут на себя роль Леонида [132] , если никто ни в малейшей степени не верит в единодушие и взаимное доверие между Пруссией и Австрией, и они далеко не превосходят противника силой? Вряд ли король Макс заявит Наполеону в Фонтенебло [133] , что только ценой его жизни император перейдет границу Германии или Австрии. Я был крайне удивлен, узнав из вашего письма, что австрийцы заявляют, будто бы они сделали для нас в Нейенбурге [134] более, чем французы. Так нагло лгать способна только Австрия. Австрийцы не могли бы ничего сделать, даже если бы хотели, и тем более ради нас не стали бы иметь никаких дел с Францией и с Англией. Напротив, они мешали нам, как только могли, в вопросе о пропуске войск; они очерняли нас, восстановили против нас Баден, а затем были против нас, заодно с Англией, в Париже. Мне передавали и французы и Киселев, что во всех переговорах, где Гюбнер присутствовал без Гацфельдта, – это как раз были переговоры по решающим вопросам, – он всегда первый присоединялся к протестам англичан против нас; после выступала Франция, а уже за нею – Россия. Вообще-то, с какой стати стал бы кто-нибудь в вопросе о Нейенбурге действовать в нашу пользу и отстаивать наши интересы? Разве можно было ожидать что-нибудь в награду от нас или в противном случае бояться нас? Лучше, чтобы другие ожидали от нас политических действий единственно из чувства всеобщей справедливости или из желания угодить, – мы не в праве ожидать этого от других. Если наше решение состоит в том, чтобы и дальше оставаться изолированными, если мы хотим, чтобы с нами никто на считался и при случае третировали, то я, естественно, не в силах этому помешать. Если же мы хотим восстановить наш авторитет, то этого добиться нельзя, так как мы закладываем фундамент нашего будущего только на песке Германского союза и спокойно ожидаем обвала. Пока мы все уверены, что часть европейской шахматной доски закрыта для нас по нашему собственному желанию и что мы из принципа связываем себе одну руку, хотя другие пользуются обеими руками в ущерб нам, – нашим добродушием будут пользоваться без страха и без благодарности. Ведь я вовсе не призываю, чтобы мы заключили союз с Францией и конспирировали против Германии; но разве не разумнее быть с французами в дружеских, а не в холодных отношениях, пока они нас не трогают? Мне бы только и хотелось, чтобы другие не считали, что они могут брататься с кем угодно, когда мы скорее дадим вырезать ремни из нашей кожи, чем станем защищать нашу кожу с помощью Франции. Учтивость – недорогая валюта, и если ее ценой получится добиться хотя бы того, что другие перестанут считать, будто они всегда могут полагаться на Францию против нас, а нам все время нужна помощь против Франции, то одно это будет большим выигрышем для мирной дипломатии. Если мы игнорируем это средство и даже поступаем вопреки ему, то не знаю, может быть, лучше сэкономить и сократить расходы на дипломатию, так как эти люди при всем своем старании не добьются того, что может сделать без особых усилий король, а именно – возвратить Пруссии достойное положение в мирное время иллюзией дружественных отношений и возможных союзов. Также его величество способен без труда затормозить всю работу дипломатов демонстрацией холодных отношений. Чего же могу здесь добиваться я или любой другой наш посланник, когда мы производим такое впечатление, что у нас нет друзей или что мы надеемся на дружбу Австрии. Говорить, не вызывая насмешек, о поддержке со стороны Австрии в каком-нибудь важном для нас вопросе можно только в Берлине. Да и там мне известен лишь очень ограниченный круг людей, которые бы без горечи говорили о нашей внешней политике. У нас только одно средство от всех бед: броситься на шею графу Буолю и излить ему нашу братскую душу. Когда я еще был в Париже, некий граф NN потребовал развода со своей женой, бывшей наездницей, ввиду нарушения супружеской верности, когда застиг ее на месте преступления в двадцать четвертый раз. Адвокат превозносил его на суде как образец галантного и снисходительного супруга. Но и этому графу не сравниться с нашим великодушием в отношении Австрии. Собственные недочеты отражаются на нашем внутреннем положении не тяжелее, чем завладевшее всеми гнетущее чувство утраты нашего престижа за границей и совершенно пассивной роли нашей политики. Мы – тщеславная нация, нас огорчает, когда нам нечем похвастаться, и ради правительства, которое создаст нам вес за границей, мы можем стерпеть многое и многим поступиться, даже кошельком. Но если нам приходится признаться, что внутри страны мы скорее благодаря хорошему здоровью справляемся с болезнями, прививаемыми нам врачами из правительства, чем лечимся и соблюдаем здоровую диету по их предписанию, то было бы бессмысленно искать утешения в нашей внешней политике. Ведь вы, глубокоуважаемый друг, в курсе нашей политики. Так можете ли вы указать какую-нибудь цель, к которой стремилась бы эта политика, хотя бы какой-нибудь план на несколько месяцев вперед? Даже при данных обстоятельствах знают ли там, чего им собственно нужно? Знает ли это кто-либо в Берлине? Вы и вправду считаете, что у руководителей какого-нибудь другого государства также отсутствуют положительные цели и взгляды? Далее, можете ли вы мне назвать хоть одного союзника, на которого могла бы рассчитывать Пруссия, если бы дело сейчас дошло до войны. Или который бы высказался в нашу пользу в таком вопросе, как, например, Нейенбургский. Или который сделал бы что-нибудь для нас, рассчитывая на нашу помощь или опасаясь нашей враждебности? Мы самые добродушные, самые безопасные политики, и нам при этом, по сути, никто не верит. Нас считают ненадежными друзьями и неопасными врагами, будто мы в делах внешней политики делаем все, как Австрия, и во внутренней так же больны, как она. Я не имею ввиду текущий момент; но можете ли вы назвать мне хотя бы какой-нибудь позитивный план (оборонительных – сколько угодно) или какую-нибудь цель в нашей внешней политике со времен проекта Радовица о союзе трех королей. Правда, был проект с заливом Яде [135] , но он остается до сих пор не осуществленным. И Австрия любезнейшим образом вытянет из-под нашего контроля Таможенный союз, ибо мы не решимся наотрез сказать «нет». Удивляюсь, откуда еще находятся дипломаты, у которых хватает смелости иметь свое мнение и не угасло еще деловое честолюбие. Наверное, я скоро, как и многие мои коллеги, ограничусь тем, что буду без лишних слов исполнять получаемые инструкции, присутствовать на заседаниях и уклоняться от участия в общем ходе нашей политики. Так ведь и здоровье сохранишь, и меньше изведешь чернил. Вы, наверное, подумаете, что я все вижу в черном свете с досады, что вы не разделяете моих воззрений, что я резонерствую, как скворец, но столь же ревностно, как и свои идеи, я стал бы отстаивать и чужие, только бы они были. А чтобы и дальше так прозябать, нам вовсе не нужен весь аппарат нашей дипломатии. Жареные рябчики, которые летят нам прямо в рот, и так не промахнутся; однако даже и это может случиться, если мы не сделаем усилия вовремя раскрыть рот, если только зевнем в эту минуту. Я же хочу одного: не избегать таких шагов, которые способны в мирное время создать у иностранных кабинетов впечатление, что мы не в плохих отношениях с Францией, что им не следует рассчитывать, будто нам необходимо их содействие против Франции, и по этой причине прижимать нас. И уж если с нами пожелают обойтись недостойным образом, то мы будем способны на любые союзы. Я настаиваю, что эти преимущества мы нам доступны в обмен на одну лишь учтивость и видимость взаимности. И теперь пусть мне докажут, что это не сулит нам никаких выгод и что нашим интересам больше отвечает такое положение, когда иностранные и германские дворы имеют причину исходить из предположения, что мы при любом раскладе должны быть вооружены против Запада и нуждаемся в союзах, а, может быть, даже в помощи против него. Пусть мне докажут, что нам следует избрать такую ситуацию даже в том случае, когда эти дворы пользуются подобным предположением в качестве основания для направленных против нас политических действий. Или пусть мне предоставят другие программы и цели, несовместимые с видимостью дружеских отношений с Францией. Не знаю, имеет ли правительство какой-либо план (который мне неизвестен), – я не думаю. Но когда отказываются от дипломатического сближения, предлагаемого великой державой, и регулируют политические отношения двух великих держав, руководствуясь лишь симпатиями или антипатиями к отдельным лицам и порядкам, менять которые не в нашей власти и воле, то я отреагирую весьма сдержанно. Я скажу: не могу согласиться с этим как дипломат и при подобной организации внешних отношений нахожу лишним и реально отмененным все дипломатическое ведомство, вплоть до консульской службы. Вы скажите: «Этот человек наш естественный враг. Скоро станет очевидно, что он именно такой и таким останется». Я мог бы возразить или на тех же основаниях заявить: «Австрия и Англия – наши противники; этот факт давно уже обнаруживается со стороны Австрии естественным образом, со стороны Англии – неестественным». Оставив это в стороне, допустим даже, что вы правы. Я однако не могу признать политически рациональным показывать наши опасения другим государствам, включая сюда Францию, еще в мирное время. Напротив, я считаю, что, пока не произойдет предвещаемый вами разрыв, было бы желательно дать понять другим, что мы не считаем войну с Францией неминуемой в более или менее близком будущем, что такая война не является чем-то неразрывно связанным с положением Пруссии, что сложные отношения с Францией – это не органический недостаток, не врожденный порок нашей природы, на котором всякий может безнаказанно спекулировать. Пока все думают, что мы холодны с Францией, до тех пор и коллега по союзу будет в этом вопросе холоден со мной…

126

Генрих V – имя, принятое графом Шамбор (герцогом Бордосским), претендентом династии Бурбонов на французский престол. Бурбоны были свергнуты с престола июльской революцией 1830 г.

127

Со времен Семилетней войны до революции 1848 г.

128

Речь идет о годах после Тильзитского мира 1807 г., когда Пруссия находилась в полной зависимости от Франции. Тильзитский мир, подписанный между Францией и Пруссией 9 июля 1807 г., явился результатом военного разгрома Пруссии наполеоновской армией.

129

Бисмарк цитирует стихотворение Гете «Жалоба пастуха».

130

В узком совете Союзного сейма Германского союза Пруссия имела один голос из общего числа 17.

131

Во дворце князей Турн-и-Таксис во Франкфурте заседал Германский союзный сейм.

132

Леонид I – царь Спарты в V веке до н. э.; по преданию, вместе со своим отрядом пал в бою в Фермопильском ущелье, самоотверженно защищая страну от нашествия персов.

133

Фонтенебло – дворец близ Парижа, резиденция французского императора. Под «королем Максом» подразумевается Максимилиан II, король Баварии.

134

Конфликт между Пруссией и Швейцарией из-за Нейенбурга (Невшателя) (см. прим. 41 к гл. I) закончился компромиссом на Парижской конференции 1857 г. при посредничестве Наполеона III. Австрия мешала прусским войскам двинуться в 1849 г. через Баден в Швейцарию для подавления республиканского восстания в Нейенбурге.

135

Речь идет о проекте сооружения военного порта на Северном море в заливе Яде, на территории, которую Фридрих-Вильгельм IV приобрел у великого герцога Ольденбургского 20 июля 1853 г. Постройка началась в 1855 г. Ныне это известная морская база Вильгельмсгафен, получившая свое название при открытии в 1869 г.

ф. Б.».

Вот ответ Герлаха:

«Берлин, 6 мая 1857 г.

Ваше письмо от 2-го числа доставило мне большое удовольствие, потому что теперь я убежден в вашем искреннем желании сохранить или добиться единодушия со мной во взглядах, о чем большинство людей не думают, но, с другой стороны, оно вызывает потребность возражать вам и привести аргументы в поддержку моих взглядов. Прежде всего я нахожу, что в глубочайшей основе мы с вами все-таки единодушны. В противном случае мне не пришлось бы вдаваться в столь пространные возражения: ведь это было бы бессмысленно. Если вам действительно не нужно расходиться со мной принципиально, то необходимо в первую очередь определить, в чем заключается принцип, и не ограничивать себя пустыми отрицаниями типа «игнорирования реалий», «исключения Франции из политических комбинаций». Также нельзя найти этот общий принцип в «прусском патриотизме», в «пользе и вреде для Пруссии», в «службе исключительно королю и стране», так как все это разумеется само собой, относительно этого вы должны ожидать моих слов, что я надеюсь осуществить все это своей политикой и лучше и полней, нежели вы или кто бы то ни было еще. Но для меня определение принципа является делом исключительной важности именно потому, что без такого принципа я считаю все политические комбинации ошибочными, хрупкими и в высшей степени опасными. В этом меня убедил его успех в течение последних 10 лет. Теперь мне придется начать несколько издалека, со времен Карла Великого, т. е. оглянуться на тысячу лет назад. Тогда принципом европейской политики было распространение христианской веры. Карл Великий служил этому делу, ведя войны с сарацинами, саксами, аварами [136] и пр., и его политика вовсе не была непрактичной. Его наследники были захвачены беспринципными распрями, и только великие государи средневековья сохранили верность старому принципу. Прусское могущество было основано на борьбе бранденбургских маркграфов и Тевтонского ордена [137] с народами, не желавшими покориться власти императора, викария церкви. И это продолжалось до тех пор, пока кризис церкви не привел к территориализму, к упадку империи, к церковному расколу [138] . С тех пор в христианском мире не было общего принципа. От изначального принципа осталось только сознание необходимости вести борьбу против опасного могущества турок. Австрия, а потом и Россия на самом деле не были непрактичны, когда воевали с турками в соответствии с этим принципом. Войны с Турцией укрепили власть этих государств, и если бы мы сейчас сохраняли верность этому принципу борьбы с Турецкой империей, Европа или христианский мир пребывали бы – насколько человек способен судить – в более выгодном положении относительно Востока, чем теперь, когда оттуда нам грозит величайшая опасность. До французской революции – этого резкого и очень практического отпадения от церкви христовой, прежде всего в политической области – проводилась политика «интересов» так называемого патриотизма, и мы видели, куда она привела. Ничего более беспомощного, чем прусская политика с 1778 г. до французской революции [139] , не существовало. Напомню о субсидиях, которые Фридрих II платил России и которые были равносильны дани, напомню о неприятии Англии. В Голландии старый престиж Фридриха II еще держался до 1787 г. [140] , но Рейхенбахская конвенция [141] была уже позором, причиной которому – отступление от принципа. Великий курфюрст вел войны в интересах протестантизма, а войны Фридриха-Вильгельма III с Францией были, очевидно, войнами против революции [142] . В сущности и три силезские войны 1740–1763 гг. [143] имели протестантский характер, хотя территориальные интересы и соображения равновесия играли в них такую же роль. Принцип, привнесенный в европейскую политику революцией, совершившей шествие по Европе, как мне кажется, сохраняет свою силу до сих пор. Верность этому взгляду вовсе не оказалась непрактичной. Англия, которая до 1815 г. оставалась верна принципу борьбы с революцией и не дала обмануть себя старому Бонапарту, достигла высшей степени могущества. Австрия после многих неудачных войн все же благополучно преодолела это испытание. Пруссия серьезно пострадала от последствий Базельского мира [144] и оправилась только в 1813–1815 гг. Еще сильнее пострадала Испания [145] , которую Бонапарт уничтожил. А средние немецкие государства, как вы сами считаете, являются в Германии печальным продуктом революции и порожденного ею бонапартизма, этим источником греха, продуктом, октроированным и взятым под покровительство на Венском конгрессе [146] из-за половинчатости и взаимного недоверия. Если бы в Вене руководствовались принципом и отдали Бельгию Австрии, а франконские княжества – Пруссии [147] , то Германия была бы теперь в другом состоянии, особенно если бы одновременно были приведены к своим естественным размерам незаконнорожденные Бавария, Вюртемберг и Дармштадт [148] . Однако тогда принципу предпочли выравнивание границ и тому подобные чисто механические соображения. Но вам, должно быть, уже надоели мои уводящие слишком далеко рассуждения, поэтому перехожу к новейшим временам. Неужели вы считаете удачным такое положение, что сегодня, когда Пруссия и Австрия враждуют между собой, Бонапарт владычествует до самого Дессау [149] и ничто в Германии не делается без его позволения? Разве союз с Францией может заменить нам тот порядок, который существовал с 1815 по 1848 г., когда в немецкие дела не вмешивалась ни одна чужая держава? Я, как и вы, уверен, что ни Австрия, ни немецкие государства ничего для нас не сделают. Но я считаю, что Франция, т. е. Бонапарт, также ничего для нас не сделает. Мне, как и вам, не нравится, что у нас относятся к нему недружелюбно и невежливо. Исключать Францию из политических комбинаций – безумие. Но отсюда еще не следует, что необходимо забыть о происхождении Бонапарта, пригласить его в Берлин и этим спутать все понятия и внутри страны, и за рубежом. В невшательском [150] вопросе он вел себя хорошо в том смысле, что предотвратил войну и открыто сказал, что больше ничего не станет предпринимать. Но не лучше ли обстояло бы дело, если бы мы не поддавались «политике чувства», а прямо поставили вопрос перед европейскими державами, подписавшими Лондонский протокол [151] вместо того, чтобы укрываться за плечом Бонапарта, что как раз было на руку Австрии. За пленных же [152] можно было заступиться, и с ними не приключилось бы никакой беды. Далее, вы обвиняете нашу политику в изолированности. Франкмасон Узедом винил нас в том же самом, когда хотел навязать нам договор от 2 декабря [153] . Эта мысль была по нраву и Мантейфелю, ныне решительному врагу Узедома, вам же в то время, слава богу, – нет. Австрия тогда присоединилась к декабрьскому договору, – и какую пользу он ей принес? Теперь она мечется в поисках союзов. Она заключила тотчас же после Парижского мира некий квазиальянс, а сейчас как будто заключила тайное соглашение с Англией. Я тут не вижу никаких выгод, одни только затруднения. Последний союз может приобрести значение только в случае отмены франко-английского союза, да и тогда Пальмерстона будет не удержать от заигрывания с Италией и Сардинией [154] . Моим политическим принципом была и будет борьба с революцией. Вы не убедите Бонапарта в том, что он не на стороне революции. Ему и не хочется переходить в другой лагерь, так как он находит там свои безусловные выгоды. Следовательно, здесь не может идти речи ни о симпатиях, ни об антипатиях. Данная позиция Бонапарта есть «реальность», которую вы не можете «игнорировать». Но это совсем не означает, что не следует быть вежливым и уступчивым, признательным и предупредительным по отношению к нему и что в определенных случаях нельзя с ним вести переговоров. Однако если мой принцип, т. е. принцип противодействия революции, верен, – а я думаю, что и вы его признаете, – то нужно постоянно держаться его и на практике. Ведь к тому времени, когда вопрос будет актуален, – а это время придет, если принцип верен, – те, которые также должны признать его (как, возможно, скоро Австрия, а также и Англия), будут знать, чего они могут ждать от нас. Вы сами утверждаете, что на нас нельзя положиться, а ведь нельзя не признать, что лишь тот надежен, кто действует по определенным принципам, а не считается с зыбкими понятиями интересов и т. д. Англия, а по-своему и Австрия, были с 1793 по 1813 г. весьма надежны и потому всегда находили себе союзников, несмотря на все поражения, которые им наносили французы. В том, что касается нашей германской политики, я думаю, что мы все-таки призваны показать малым государствам свое прусское превосходство и не позволять делать с собой все что угодно, например, в делах Таможенного союза и многих других, вплоть до приглашений на охоту, вплоть до поступления принцев на нашу службу и т. д. Здесь, т. е. в Германии, и надлежит, как мне представляется, оказать сопротивление Австрии, но в то же время следовало бы избегать в отношении Австрии чего-либо вызывающего. Вот что я могу возразить на ваше письмо. А если обратиться к нашей политике вне Германии, то я не вижу ничего удивительного и ничего страшного в том, что мы изолированы в такое время, когда все перевернулось с ног на голову, когда Англия и Франция находятся в таком тесном союзе, что Франция не осмеливается принять меры предосторожности против швейцарских радикалов [155] , потому что Англии это может не понравиться, между тем как на ту же Англию она наводит страх своей подготовкой к десанту и делает решительные шаги к альянсу с Россией, когда Австрия состоит в союзе с Англией, что постоянно порождает смуту в Италии, и т. д. Куда же, по вашему мнению, нам обратиться при таком положении дел? Не туда ли, куда будто бы намекал, будучи здесь, Плон-Плон [156] , т. е. к союзу с Францией и Россией против Австрии и Англии? Но такой союз незамедлительно приведет к преобладающему влиянию Франции в Италии, к полному революционизированию этой страны и вместе с тем обеспечит Бонапарта преобладающим влиянием в Германии. Нам бы уделили известную долю этого влияния во второстепенных вопросах, но небольшую и не надолго. Ведь нам уже доводилось видеть Германию под русско-французским влиянием в 1801–1803 гг., когда епископства были секуляризованы и распределены по указке из Парижа и Петербурга [157] . Пруссия, которая тогда была в добрых отношениях с этими обеими державами и в дурных – с Австрией и Англией, также получила при дележе кое-что, но очень немного, а ее влияние тогда было меньше, чем когда-либо».

136

Карл Великий (768–814) – король франков, в 800 г. короновался императором. Увеличил территорию Франкского королевства, воюя, в частности, с соседними нехристианскими племенами. Сарацины – в данном случае мусульманские народы, завоевавшие в VIII веке Пиренейский полуостров. Саксы – древнегерманское племя. Авары – народ, пришедший в Европу из Азии и поселившийся между реками Дунаем и Тиссой, на территории современной Венгрии.

137

Бранденбургское маркграфство – историческое ядро Прусского королевства. Тевтонский орден – духовно-рыцарский орден, с XIII века проводивший огнем и мечом колонизацию территорий к востоку от Эльбы под флагом обращения в католическую веру. Впоследствии владения ордена отошли к бранденбургскому маркграфу. Викарий – наместник.

138

Под «территориализмом» подразумевается начавшийся в XII веке процесс распада Германии на множество мелких, более или менее самостоятельных территорий – духовных и светских княжеств, городов и т. д. Считая церковь, католическую веру связующим элементом и руководящим принципом в историческом существовании германской нации, Герлих видит в упадке церкви причину образования территорий. Господство территориализма привело к чрезвычайному ослаблению центральной императорской власти, к упадку империи. Решающие удары империи, как реальной политической силе, были нанесены в XVI–XVII веках, когда под флагом религиозных разногласий возник ряд войн между отдельными князьями и императором, приведших к окончательному уничтожению реального политического значения императорской власти.

139

Подразумевается период, начавшийся так называемой войной за баварское наследство 1778–1779 гг. между Пруссией и Саксонией, с одной стороны, и Австрией – с другой (когда Пруссия не решилась довести дело до открытия военных действий), и закончившийся выступлением Пруссии совместно с Австрией против революции во Франции.

140

В 1787 г. прусский король Фридрих-Вильгельм III, племянник Фридриха II, предпринял военную интервенцию в Голландию для восстановления власти штатгальтера Вильгельма V, женатого на сестре Фридриха-Вильгельма II.

141

Конвенция, заключенная 27 июля 1790 г. в городе Рейхенбахе (Силезия) между Австрией, с одной стороны, и Пруссией, Англией, Голландией, Польшей – с другой стороны. Герлах считает, что заключавшаяся в конвенции гарантия европейских владений Турции являлась отступлением от принципа борьбы христианских государей с Турецкой империей.

142

Фридрих-Вильгельм III принимал участие в войнах коалиции европейских держав против наполеоновской Франции в 1806 и 1813–1815 гг. С точки зрения Герлаха, война против Наполеона была войной против революции.

143

Силезские войны – войны, которые король Пруссии Фридрих II вел против австрийской императрицы Марии-Терезии и ее союзников в 1740–1742, 1744–1745 и 1756–1763 гг. за обладание Силезией. Третья Силезская война – иначе Семилетняя, закончилась тем, что Силезия осталась за Пруссией.

144

Имеется в виду объединивший всю монархическую Европу принцип борьбы против революции, нашедший свою формулу в политической доктрине легитимизма.

145

Речь идет о мире, заключенном в Базеле 22 июля 1795 г. между Французской республикой и Испанией.

146

Конгресс европейских государств в Вене заседал после разгрома наполеоновской Франции с ноября 1814 г. по июнь 1815 г. Фактическими вершителями судеб на конгрессе были Англия, Россия, Австрия и Пруссия. На Венском конгрессе были установлены основы той реакционной политической системы, которая господствовала в Европе на протяжении ближайших десятилетий; здесь же сложился союз наиболее реакционных европейских держав – Священный союз, задачей которого была охрана этой системы. В отношении Германии конгресс закрепил ее территориально-политическую раздробленность организацией Германского союза (см. прим. 8 к гл. I), включив основные статьи Союзного акта в Заключительный акт конгресса.

147

В 1713 г. (после войны за испанское наследство) Бельгия перешла к австрийским Габсбургам и была освобождена от их владычества лишь в 1792 г. войсками революционной Франции. Венский конгресс 1815 г., стремясь к созданию сильного государства на северо-западных границах Франции, присоединил Бельгию к Голландии. С точки зрения Герлаха, передача франконских княжеств – Ансбаха (в 1806 г.) и Байрейта (в 1810 г.) – Баварии также была нарушением принципа легитимизма, так как некогда Ансбах и Байрейт принадлежали курфюрсту бранденбургскому, а в декабре 1791 г. ансбах-байрейтский маркграф уступил оба княжества прусскому королю Фридриху-Вильгельму III. В 1806 г. Пруссия была вынуждена передать княжества Наполеону, который отдал их Баварии. По постановлению Венского конгресса 1815 г. они остались во владении баварского короля.

148

Увеличение территорий Баварии, Вюртемберга (превращенных Наполеоном в королевства – отсюда заявление о «незаконнорожденных») и великого герцогства Дармштадт было связано с решениями Венского конгресса.

149

Дессау – главный город герцогства Ангальт, близ реки Эльбы. Находится в самом центре Германии. Герлах хочет подчеркнуть, как далеко распространилось влияние Наполеона III на средние и мелкие государства Германии.

150

Княжество Нейенбург, или Невшатель (князем которого был с 1815 г. прусский король), входило вместе с тем в Швейцарскую конфедерацию в качестве одного из кантонов. В 1848 г. здесь была установлена республика. 3 сентября 1856 г. роялисты подняли восстание с целью вернуть Нейенбург прусскому королю. Оно было подавлено на следующий день.

151

Лондонский протокол держав 1852 г. подтверждал права прусского короля на Нейенбург (Невшатель), которых он был лишен революционным восстанием 1848 г. в Невшателе.

152

Речь идет о роялистах, арестованных во время невшательского мятежа 1856 г. (см. прим. 41 к гл. I). По условиям компромисса, достигнутого в 1857 г., при разрешении невшательского конфликта Швейцария предоставила амнистию роялистам – участникам мятежа.

153

Договор от 2 декабря – см. прим. 18 к гл. V.

154

Союз Австрии с Англией должен был повлечь за собой изменение в политике Пальмерстона по отношению к Сардинии и остальной Италии. Пальмерстон должен был отказаться от использования в интересах Англии итальянского национально-освободительного движения, поскольку оно было прямо направлено против Австрии.

155

Имеется в виду главным образом тот факт, что Швейцария была прибежищем для политических эмигрантов.

156

Плон-Плон – шуточное прозвище Жозефа-Шарля-Поля Наполеона Бонапарта (1822–1891), двоюродного брата Наполеона Бонапарта.

157

Секуляризация (т. е. превращение в светские владения) 22 германских духовных княжеств была намечена Люневильским трактатом 1801 г., заключенным между Францией и Австрией. По этому договору левый берег Рейна был уступлен Франции. Статья I гласила, что наследственные князья получат взамен утраченных ими владений другие земли в пределах империи. Для этой цели были секуляризованы земли ряда епископств и отобраны владения большинства имперских городов. В 1802 г. состоялось соглашение между Россией и Францией об общем «плане секуляризации

и назначении вознаграждений государствам и членам Германской империи». Указанный план был окончательно оформлен специально созванной для этой цели в Регенсбурге Чрезвычайной имперской депутацией в 1803 г. Пруссия получила епископства Гильдесгейм и Падерборн, часть епископства Мюнстер и 6 имперских аббатств.

Не входя в подробное обсуждение этого письма, я писал генералу 11 мая:

«…Я узнал из Берлина, что при дворе меня считают бонапартистом. Это несправедливо. В 1850 г. наши противники обвиняли меня в предательской привязанности к Австрии и нас называли берлинскими венцами [158] , после решили, что мы пахнем юфтью, и нас окрестили казаками с Шпрее. В то время на вопрос, за русских ли я или за западные государства, я всегда отвечал, что стою за Пруссию и считаю идеалом в области внешней политики отсутствие предрассудков, образ действий, свободный от симпатий или антипатий к иностранным государствам и их правителям. Что касается заграницы, то я всю жизнь симпатизировал одной лишь Англии и ее жителям, да и теперь еще возможно не лишился этого чувства, но им-то не нужно, чтобы мы их любили. Лично я получу одинаковое удовлетворение, против кого бы наши армии ни двинулись – против французов, русских, англичан или австрийцев. Это не имеет значения, только бы мне доказали, что это необходимо в интересах здравой и хорошо просчитанной прусской политики. Но в мирное время навлекать на себя неудовольствие или поддерживать таковое – это нелепо, это подрыв собственных сил, если с этим не связана никакая практическая политическая цель. Я считаю нелепым рисковать свободой своих будущих решений и союзов ради смутных симпатий, не встречающих взаимности, и идти на такие уступки, каких Австрия ожидает от нас сейчас в отношении Раштатта [159] , только по доброте души и из жажды одобрения. Если ожидать эквивалента за такую услугу сейчас нельзя, то нам следует от нее воздержаться. Возможность использовать ее в качестве объекта соглашения представится, возможно, в будущем. Представления о пользе для Германского союза не могут быть единственной руководящей линией прусской политики, так как самым полезным для Союза было бы, очевидно, подчинение всех немецких правительств Австрии в военном, политическом и торговом отношениях внутри Таможенного союза. Под единым руководством Германский союз мог бы добиться гораздо большего как в военное, так и в мирное время, и в случае войны мог бы быть поистине устойчивым…»

158

Намек на модную в то время пьесу «Венцы в Берлине».

159

Раштатт – город в Бадене; в то время крепость.

Герлах отвечал мне 21 мая:

«Получив ваше письмо от 11-го числа, я подумал, что это ответ на мою попытку возражения против вашего подробного письма от 2-го числа. Я находился в напряженном состоянии, ведь мне очень тяжело расходиться с вами во взглядах, и я надеялся, что нам удастся договориться. Однако ваши оправдания в ответ на упрек в бонапартизме обнаруживают, что мы еще далеки друг от друга… Я так же твердо знаю, что вы не бонапартист, как и то, что большинство государственных деятелей не только у нас, но и в других странах на самом деле бонапартисты, как, например, Пальмерстон, Бах, Буоль и другие; знаю также a priori, что вам, наверно, попадалось немало экземпляров этой породы во Франкфурте и в Германии, чуть было не сказал – в Рейнском союзе. Уже ваше отношение к оппозиции в последнем ландтаге снимает с вас всякое подозрение в бонапартизме. Но именно из-за этого мне совершенно непонятен ваш взгляд на нашу внешнюю политику. Мне также кажется, что нельзя проявлять недоверие, упрямство и предвзятость к Бонапарту. В отношениях с ним надо применять наилучшие приемы, но только не приглашать его сюда. Этим мы уронили бы себя, погрешили бы против здравого смысла там, где он еще сохранился, возбудили бы недоверие и лишились бы собственного достоинства. Из-за этого я многое одобряю в вашем меморандуме. Историческое введение (страницы 1–5) в высшей степени поучительно, да и большая его часть довольно сносна. Но, извините, там нет головы и хвоста, нет ни принципа, ни цели политики. 1. Способны ли вы отрицать, что Наполеон III, как и Наполеон I, подвержен всем последствиям своего абсолютизма, основанного на народном суверенитете (избранник 7 миллионов). Что он и сам понимает это так же хорошо, как понимал прежний Наполеон? 2. Франция, Россия и Пруссия – тройственный союз, в который Пруссия лишь вступает: она остается слабейшей из трех, а Австрия и Англия с недоверием ей противостоят. Она прямо способствует победе «интересов Франции», то есть сначала ее господству в Италии, а затем в Германии. В 1801–1804 гг. Россия и Франция делили Германию и только немного отдали Пруссии. 3. Чем отличается представляемая вами политика от политики Гаугвица в 1794–1805 гг.? Тогда тоже речь шла лишь об «оборонительной системе». Тугут, Кобенцль, Лербах были ничем не лучше Буоля и Баха; Австрия была также вероломна; Россия была еще менее надежна, чем сейчас; хотя Англия была надежнее. Король в душе тоже не сочувствовал такой политике… Когда мы с вами расходимся, мне часто приходит мысль, что я со своим взглядом на вещи устарел и что, хотя я и не могу признать свою политику неверной, все-таки, может быть, нужно испробовать и другую политику. В 1792 г. Массенбах был сторонником союза с Францией и написал об этом сочинение в самый разгар войны. С 1794 г. Гаугвиц был приверженцем оборонительной системы или нейтралитета и т. д. Революционный абсолютизм в сущности имеет завоевательный характер, так как он может держаться в стране лишь при условии, что вокруг страны все обстоит так же, как и внутри. Пальмерстон вынужден был поддержать выступление против бельгийской печати и т. п. Наполеон III оказался весьма слабым в отношениях со швейцарским радикализмом, в то время, как он сам признавал, что считает радикализм неудобным для себя. Еще одна параллель. В 1812 г. Гнейзенау, Шарнгорст и еще некоторые были против союза с Францией, который, как известно, состоялся и был осуществлен путем отправления вспомогательного корпуса. Успех говорил в пользу тех, кто хотел этого союза. И все же я скорее стал бы на сторону Гнейзенау и Шарнгорста. В 1813 г. Кнезебек стоял за перемирие, Гнейзенау – против [160] ; я, тогда еще 22-летний офицер, был решительным противником перемирия и, несмотря на последовавший успех, могу доказать, что я был прав. «Дело победителей нравится богам, дело побежденных – Катону» – это также не лишено ценности… Вам не составит труда провести политику оборонительной системы в союзе с Францией и с Россией, – раньше это называлось политикой нейтралитета, и в восточном вопросе Англия не соглашалась с ней примириться. За вас Мантейфели и еще многие другие (его величество в душе будет против вас, но займет пассивную позицию). Но все они будут за вас лишь до тех пор, пока держится бонапартизм. А мало ли что может случиться за это время? Если бы вам удалось, я был бы очень рад взять бразды в свои руки, оставшись не замешанным в эту историю. Старый Бонапарт правил 15 лет, Луи-Филипп – 18. Неужели вы считаете, что нынешний строй продержится дольше?

160

Речь идет о перемирии, заключенном с Францией в июне 1813 г., после сражений при Люцене и Бауцене, не давших определенного перевеса ни одной из сторон.

Л. ф. Г.».

Я писал в ответ:

«Франкфурт, 30 мая 1857 г.

Я отвечаю на ваши последние два письма, подавленный сознанием ограниченности человеческого слова, тем более письменного. Каждая попытка объясниться вызывает новые недоразумения; человеку не дано высказаться целиком на бумаге или устно, и нам не добиться, чтобы другие восприняли высказываемые нами обрывки мыслей так, как мы их сами воспринимаем. Это происходит отчасти из-за несовершенства нашей речи по сравнению с мыслью, отчасти по той причине, что внешние факты, привлекаемые нами, не представляются двум разным людям в одинаковом свете, разве только один из них согласен принимать взгляды другого на веру, не имея собственного мнения. К различным препятствиям, вроде дел, гостей, хорошей погоды, лени, болезни детей и собственного недомогания, присоединилось упомянутое чувство. Все вместе стало причиной того, что у меня не хватало духа ответить на вашу критику новыми доводами, каждый из которых сам по себе страдает неполнотой и имеет свои слабые стороны. При оценке этих доводов примите во внимание, что я оправляюсь от болезни и выпил сегодня первый стакан мариенбадской. Если наши взгляды не сходятся, ищите причину этого отличия в писательском зуде, а по сути дела, я неизменно утверждаю, что мы с вами согласны. Принцип борьбы с революцией я также разделяю, но считаю неправильным выставлять Луи-Наполеона как единственного или хотя бы только по преимуществу представителя революции. Я не считаю возможным проводить этот принцип в политике так, чтобы даже самые отдаленные его следствия ставились выше любых других соображений, чтобы он был, так сказать, единственным козырем в игре и самая малая карта его побивала даже туза другой масти. Много ли осталось еще в современном политическом мире таких институтов, которые не выросли бы из революционной почвы? Возьмите Испанию, Португалию, Бразилию, все американские республики, Бельгию, Голландию, Швейцарию, Грецию, Швецию, наконец, Англию, до сих пор сознательно опирающуюся на славную революцию 1688 г. А на те владения, которые нынешние немецкие государи отвоевали частью у императора и империи, частью у равных им владетельных князей, частью у собственных сословий, даже у них самих нет в полной степени легитимных прав. Да и мы сами в нашей государственной жизни не можем избежать использования революционных основ. Многие из подобных явлений уже укоренились, и мы к ним привыкли, как ко всем тем чудесам, которые окружают нас повсюду и именно поэтому уже не кажутся нам чудесными. Однако это никому не мешало ограничить понятие «чуда» явлениями, никак не более чудесными, чем факт нашего собственного рождения или повседневная человеческая жизнь. Признавать какой-нибудь принцип главенствующим и всеобъемлющим я могу лишь в той степени, в какой он оправдывает себя при всех обстоятельствах и во все времена. Положение: «изначально порочное не исправится с течением времени» остается верным с точки зрения учения. Но даже тогда, когда революционные явления прошлого не были освящены такой давностью, чтобы о них можно было сказать словами ведьмы из «Фауста» о своем адском зелье («у меня имеется флакон; я лакомлюсь порой сама, когда придется. Притом нисколько не воняет он»); даже тогда люди не всегда были так целомудренны, чтобы воздержаться от любовных прикосновений. Довольно антиреволюционные правители называли Кромвеля «братом» и искали его дружбы, когда она казалась полезной. Весьма почтенные государи вступили в союз с Генеральными штатами [161] в Голландии, еще до того, как они были признаны Испанией. Вильгельма Оранского [162] и его преемников в Англии наши предки считали вполне кошерными даже в те времена, когда Стюарты еще предъявляли свои права на престол. А Соединенным Штатам Северной Америки мы простили их революционное происхождение еще по Гаагскому договору 1785 г. [163] . Царствующий ныне король Португалии [164] посетил нас в Берлине. Мы породнились бы с домом Бернадота [165] , если бы не появились случайные препоны. Но когда и по каким признакам все эти силы перестали быть революционными? Несомненно, их нелегитимное происхождение прощается им с того момента, как они перестают быть опасными для нас, да и после принципиальных возражений не возникает, если они без всякого раскаяния и даже с гордостью продолжают признавать бесправие своим источником. До Французской революции я не вижу примера, чтобы какой-нибудь государственный деятель – даже самый добросовестный и христианнейший – вздумал подчинить все свои политические устремления, все свое отношение к внутренней и внешней политике, принципу «борьбы с революцией», и только этим принципом оценивал бы взаимоотношения с другими странами. Но ведь принципы американской или английской революции очень похожи на те, которые во Франции привели к нарушению правопреемственности, если не говорить о размахе кровопролития и различных, смотря по национальному характеру, бесчинствах в области религии. Я не могу допустить, чтобы до 1789 г. не было ни одного такого же христианского и консервативного политического деятеля, так же хорошо сознававшего, в чем зло, как вы и я, и чтобы он не обратил внимания на истинность того принципа, который мы считаем основой всякой политики. Я не вижу к тому же, чтобы мы применяли этот принцип ко всем революционным явлениям после 1789 г. так же строго, как к Франции. Подобное правовое состояние в Австрии, процветание революции в Португалии, Испании, Бельгии и в насквозь революционной современной Дании, открытое исповедание и пропаганда основных революционных ценностей английским правительством, применение их хотя бы в нейенбургском конфликте – это все не мешает нам смотреть на отношения нашего короля с монархами этих стран терпимее, чем на его отношения с Наполеоном III. Что же такого особенного в Бонапарте и во Французской революции вообще? Нелегитимное происхождение Бонапартов, конечно, – значительное обстоятельство, но то же мы видим в Швеции, где оно, тем не менее, не влечет таких последствий. Быть может, что-либо «особенное» заключается именно в семействе Бонапартов? Но не оно же пробудило революцию, и устранить революцию, или хотя бы обезвредить ее не удастся даже если истребить эту семью. Революция намного старше Бонапартов, и ее основание куда шире Франции. Если искать ее источник на земле, то это подобает делать не во Франции, скорее в Англии, если не еще раньше в Германии или Риме, зависит от того, будем ли мы во всем винить крайности реформации или римского католицизма, или внедрение римского права в германский мир. Наполеон I начал с того, что с успехом использовал французскую революцию в своих честолюбивых целях, а затем безуспешно пытался побороть совершенно негодными средствами. Он бы с большим удовольствием вычеркнул ее из своего прошлого, после того как сорвал и присвоил ее плоды. Он содействовал революции в гораздо меньшей степени, чем три предшествовавшие ему Людовика – утверждением абсолютизма при Людовике XIV, непристойностями регентства [166] и Людовика XV, слабостью Людовика XVI, который при утверждении конституции 14 сентября 1791 г. заявил, что революция окончена, во всяком случае, она созрела. Бурбоны, даже если забыть Филиппа Эгалитэ, сделали для революции больше, чем все Бонапарты, вместе взятые. Как и всякий абсолютизм, бонапартизм – только плодородная почва для семян революции, сам он ее не порождает. Это совсем не значит, что я оставляю бонапартизм вне сферы революционных явлений. Но я хочу показать его без примесей, вовсе не присущих ему неотъемлемо. Я отношу к таковым несправедливые войны и завоевания. Они не являются характерным свойством семейства Бонапартов или названной их именем системы правления. Законные наследники древних тронов тоже владеют этим умением. Людовик XIV в меру своих сил распоряжался в Германии не менее свирепо, чем Наполеон, и если бы последний со своими задатками и наклонностями родился сыном Людовика XVI, то, верно, также отравил бы нам существование. Завоевательные склонности свойственны Англии, Северной Америке, России и другим не менее, чем наполеоновской Франции. Если хватит сил и представится случай, то даже самую легитимную монархию вряд ли остановит скромность или любовь к справедливости. У Наполеона III этот инстинкт, как кажется, не доминирует. Он не полководец, и в случае большой войны, которая ознаменовалась бы крупными победами или поражениями, взгляды французской армии, носительницы его господства, были бы скорее устремлены на какого-нибудь удачливого генерала, чем на императора. Поэтому его стремление к войне возможно только под влиянием внутренних опасностей. Но такая необходимость явилась бы с самого начала и легитимному королю Франции, если бы он теперь пришел к власти. Итак, ни память о дяде с его жаждой завоеваний, ни сам факт незаконного происхождения власти нынешнего императора французов не дают мне права оценить его как исключительного представителя революции и как предпочтительный объект борьбы с революцией. Второй порок он разделяет со многими существующими властями, а в первом заподозрить его можно пока не больше, чем других. Вы обвиняете его в том, уважаемый друг, что он якобы не сможет удержаться, если все вокруг не будет устроено так же, как у него. Если бы я признал это справедливым, то этого было бы достаточно, чтобы поколебать мое мнение. Но отличие бонапартизма от республики в том и состоит, что ему нет надобности силой распространять свои принципы управления. Даже Наполеон I не стремился навязать свою форму правления тем странам, которые прямо или косвенно не были присоединены к Франции. Соревнуясь друг с другом, они добровольно подражали ему. С некоторых пор угрожать революцией другим странам стало специальностью Англии, и, если бы Луи-Наполеон хотел того же, что Пальмерстон, мы давно бы уже стали свидетелями восстания в Неаполе. Распространяя революционные порядки на соседние страны, французский император создал бы трудности для самого себя. Учитывая, что он убежден в несовершенстве нынешних французских порядков, в интересах упрочения своего господства и своей династии ему выгоднее подвести под собственную власть более прочное основание, чем то, каким может служить для него революция. Получится ли у него сделать это – другой вопрос, но ни в коей мере он не закрывает глаз на недостатки и опасности бонапартистской системы правления, так как он прямо об этом говорит и жалуется на нее. Сегодняшняя форма правления не является для Франции чем-то произвольным, что Луи-Наполеон мог бы установить или изменить. Она досталась ему чем-то заранее данным, и, видимо, это единственный способ, которым можно будет управлять Францией еще долгое время. Для чего-либо иного нет основания: оно либо отсутствует в самом национальном характере, либо было разрушено и утрачено. Если бы сейчас на троне очутился Генрих V, то и он не мог бы править по-другому, если бы вообще оказался в состоянии править. Луи-Наполеон не создавал революционные порядки своей страны, он добыл власть не путем восстания против законно существующей власти, а просто-напросто поймал ее как бесхозное имущество в водовороте анархии. Если бы он захотел сложить с себя власть, он бы поставил этим Европу в затруднительное положение, и его единодушно попросили бы остаться. А если бы он уступил свою власть герцогу Бордосскому, тот так же не сумел бы ее удержать, как не сумел добыть. Когда Луи-Наполеон называет себя избранником семи миллионов, он лишь признает факт, который невозможно отрицать. Он не может приписать своей власти какое-либо другое происхождение помимо действительного. Но о нем нельзя сказать, что теперь, уже будучи у власти, он продолжает на практике придерживаться принципа народного суверенитета и считает волю масс для себя законом (что сейчас все сильнее чувствуется в Англии). Естественно, что притеснения и унизительное обращение, которым подверглась наша страна при Наполеоне I, производят неизгладимое впечатление на всех, кому пришлось это пережить. В их глазах тот, кого называли удачливым солдатом – наследником революции, и весь его род отождествляется с принципом зла, с которым мы и боремся в образе революции. Но я думаю, что вы слишком многое возводите на нынешнего Наполеона, когда именно его, и только его, считаете олицетворением ненавистной революции и по этой причине вносите его в проскрипционный список, объявляя всякие отношения с ним бесчестными. Любой признак революционности, которым он отмечен, вы находите и на других, но не обращаете, тем не менее, против них свою ненависть с той же доктринерской строгостью. Бонапартистская система внутреннего управления – грубая централизация, уничтожение всякой независимости, презрение к праву и свободе, официальная ложь, коррупция и в государственном аппарате, и на бирже, бесхребетные и беспринципные писаки – все это процветает и в незаслуженно предпочитаемой вами Австрии, точно так же как и во Франции. Более того, на берегах Дуная все это насаждается сознательно, свободным отправлением полноты власти, в то время как Луи-Наполеон застал этот режим во Франции как готовый, ему самому нежеланный, но не легко устранимый результат истории. Мне кажется, что-то «особенное», побуждающее нас называть революцией преимущественно именно французскую революцию, содержится не в особенностях семьи Бонапартов, а в близости к нам событий и территориально, и во времени, а также в величине и могуществе страны, где эти события разыгрались. Поэтому они еще опаснее. Однако я не думаю что, исходя из этого, поддерживать отношения с Бонапартом хуже, чем с другими порождениями революции, или с правительствами, которые добровольно отождествляют себя с нею, как Австрия, и активно содействуют распространению революционных идей, как Англия. Я вовсе не хочу прославлять отдельные личности и порядки во Франции. К первым я не питаю никакого пристрастия, а последние считаю несчастьем для государства. Я только хочу объяснить, почему мне не кажется ни греховным, ни бесчестным войти в более близкие отношения с признанным нами монархом крупной державы, если этого требует ход политических событий. Я не заявляю, что такие отношения сами по себе были бы ценны, я говорю только, что все прочие возможности хуже и что, желая улучшить их, мы должны действительно или для вида сблизиться с Францией. Только таким образом мы способны образумить Австрию и заставить ее поступиться своим чрезмерным шварценберговским честолюбием [167] в той степени, чтобы она задумалась об установлении взаимопонимания с нами и не пыталась ущемить нас. Это единственный способ пресечь дальнейшее развитие непосредственных отношений средних германских государств с Францией. Только тогда Англия начнет понимать важность союза с Пруссией, когда будет иметь основания опасаться, что может упустить эту возможность в пользу Франции. Таким образом, даже с точки зрения вашего предпочтения Англии и Австрии, нам нужно начать с Франции, чтобы образумить первые две державы. Вы, многоуважаемый друг, предрекаете в своем письме, что мы будем играть в прусско-франко-русском союзе жалкую роль. Я никогда не считал такой союз целью наших стремлений, но говорил о нем как о факте, который, очевидно, рано или поздно произойдет из нынешней путаницы и которому мы не можем воспрепятствовать, с которым мы должны, следовательно, считаться и последствия которого мы должны выяснить заранее. При этом, так как Франция добивается нашей дружбы, пойдя ей в этом навстречу, мы могли бы, возможно, помешать такому союзу или изменить его последствия. Во всяком случае избежать необходимости присоединения к нему в качестве «третьего». Пока мы не станем сильнее, чем сейчас, мы будем на положении относительно слабого при всяком соединении с другими великими державами. И Австрия, и Англия, вступи мы с ними в союз, использовали бы свое превосходство не в наших интересах. К ущербу для себя мы испытали это на Венском конгрессе [168] . Австрия не будет мириться с тем, чтобы мы приобрели вес в Германии. Англия не может мириться с развитием нашей морской торговли или флота и с завистью относится к нашей промышленности. Вы сравниваете меня с Гаугвицем, с его «оборонительной политикой». Но в то время обстоятельства были иные. Уже тогда Франция обладала грозным превосходством сил, во главе ее стоял заведомо опасный завоеватель. А на Англию, наоборот, можно было вполне рассчитывать. Я отваживаюсь не порицать Базельский мир. Союз с Австрией того времени, с ее Тугутом, Лербахом и Кобенцлем был так же невыносим, как и с нынешней. И если в 1815 г. мы не достигли многого, то я не могу это отнести на счет Базельского мира. Мы не были способны одержать верх над интересами Англии и Австрии, противостоявшими нашим интересам, ибо наша физическая слабость по сравнению с прочими великими державами не внушала опасений. Государства Рейнского союза пережили «Базель» еще не так, как мы, и все-таки они отлично преуспели на Венском конгрессе. С нашей стороны было удивительной глупостью не воспользоваться случаем в 1805 г. [169] и не помочь преодолеть превосходство Франции. Нам нужно было напасть на Наполеона быстро, решительно и драться до последнего вздоха. Бездействие было еще менее понятно, чем выступление за Францию. Упустив эту возможность, мы должны были и в 1806 г. любой ценой соблюсти мир и дождаться другого благоприятного случая… Я совсем не поддерживаю «оборонительную политику», я говорю только, что мы способны без каких-либо агрессивных намерений и обязательств сделать шаг навстречу попыткам сближения со стороны Франции. Это даст нам то преимущество, что оставит открытой любую дверь, сохранит возможность поворота в любом направлении, до того момента, когда положение вещей станет более устойчивым и понятным. Предлагаемую линию я оцениваю не как конспирирование против других, но лишь как меру предосторожности, необходимую для нашей самообороны. Вы говорите: «Франция сделает для нас не более, чем Австрия и средние немецкие государства». Я считаю, что никто для нас ничего не сделает, если это не будет и в его собственных интересах. Однако та установка, в какой Австрия и средние государства сейчас преследуют свои интересы, совершенно несовместима с задачами, которые являются жизненно важными вопросами для Пруссии. Никакая общность нашей политики невообразима, пока Австрия не освоит по отношению к нам более скромную систему поведения, но это пока маловероятно. Вы согласны со мной, что мы «должны показать малым государствам превосходство Пруссии»; но какими средствами мы располагаем для этого в рамках союзного акта? С одним голосом из 17, имея противником Австрию – на многое рассчитывать не приходится. Визит Луи-Наполеона к нам по указанным мной в другом месте причинам мог бы сам по себе придать нашему голосу больший вес в глазах мелких государств. Их уважение к нам и даже верность будут прямо пропорциональны страху перед нами. Они никогда не будут нам доверять, взгляд на карту лишает их этого доверия. Им понятно, что их собственные интересы и желания преграждают путь общему направлению прусской политики, именно здесь таится для них опасность, единственной гарантией против которой является сегодня бескорыстие нашего всемилостивейшего государя. Недоверие к Пруссии не увеличилось бы из-за посещения Берлина французом. Недоверие и без того уже существует, а настроения короля, которые могли бы его рассеять, вовсе не вызывают чувства благодарности к его величеству: им лишь пользуются и эксплуатируют его. Предполагаемое «доверие» не даст нам в случае нужды ни одного солдата, когда страх, сумей мы его внушить, отдаст весь Союз в наши руки. А внушить этот страх можно ощутимым показом наших добрых отношений с Францией. Если что-то подобное не предпринять, то, скорее всего, не удастся долго поддерживать те приятные отношения с Францией, которые вы сами признаете желательными. Ибо сейчас они заискивают перед нами, чувствуют потребность заключить с нами брачный союз, надеются на свидание. Наш отказ вызвал бы охлаждение, которое не осталось бы незамеченным другими дворами, так как «выскочка» чувствовал бы себя задетым в самой чувствительной точке. Предложите мне любую другую политику, и я готов обсудить ее с вами открыто и без предубеждений. Но мы никак не можем пассивно проводить бесплановую политику и радоваться, если нас оставляют в покое, находясь в самом сердце Европы. Подобная политика станет для нас сейчас столь же опасной, как в 1805 г., и мы окажемся наковальней, если ничего не предпримем, чтобы стать молотом. Я не способен признать за вами права утешать себя тем, что «дело побежденных нравится Катону», если при этом вы рискуете обречь наше общее отечество на поражение… Если мои взгляды не находят у вас понимания, не произносите, по крайней мере, окончательного приговора. Вспомните, что в тяжелые времена мы много лет не только трудились вместе на одной ниве, но и растили на ней одни и те же злаки. Вспомните, что со мной можно договориться и я всегда готов признать свою неправоту, убедившись в ней сам…

161

Генеральные штаты – сословно-представительное собрание Соединенных провинций Нидерландов, восставших в XVI веке против испанского владычества.

162

Вильгельм III Оранский (1650–1702) – с 1672 г. штатгальтер (глава) Нидерландской республики; в 1688 г. был возведен на английский престол.

163

Имеется в виду договор о дружбе и торговле между Пруссией и США, ратифицированный конгрессом США в 1786 г.

164

Король Педро V (1837–1861) – сын Марии II да Глориа и Фердинанда Саксен-Кобург-Готского. Переход престола к его матери Марии II был связан с продолжительной борьбой с претендентом на престол, доном Мигелом.

165

В Швеции в 1810 г. ввиду бездетности короля наследником престола был избран наполеоновский маршал Бернадот, принявший имя Карла-Иоганна (Карл XIV).

166

Имеется в виду регентство (1715–1723) во время малолетства французского короля Людовика XV. Регентом был его дядя, герцог Филипп Орлеанский, прославившийся своей распущенностью.

167

Бисмарк имеет в виду, что и после смерти князя Шварценберга (в 1852 г.) Австрия продолжала придерживаться его политики, направленной на установление преобладания Австрии среди немецких государств.

168

На Венском конгрессе 1814–1815 гг. произошло столкновение Пруссии с державами из-за требования Пруссии о присоединении к ней всей Саксонии. Пруссию поддержала Россия, но решительное сопротивление Австрии, Англии и Франции помешало осуществлению прусских планов.

169

В 1805 г. образовалась так называемая третья коалиция европейских держав (Англия, Австрия, Россия, Швеция и Неаполитанское королевство) против Наполеона. Пруссия колебалась, не решаясь примкнуть к коалиции. После блестящих побед Наполеона над коалицией Пруссия вынуждена была в декабре 1805 г. заключить с ним союз. Когда в следующем, 1806 году Пруссия объявила все же войну Наполеону, она подверглась полному военному разгрому под Иеной и Ауэрштедтом (14 октября).

ф. Б.».

Герлах отвечал:

«Сан-Суси, 5 июня 1857 г.

…В первую очередь я с удовольствием признаю практическую сторону ваших взглядов. Нессельроде верно заметил, как и вы, что, пока Буоль у власти (вы справедливо упоминаете наряду с ним Баха), сотрудничество с Австрией неосуществимо. Рассыпаясь в громогласных заверениях в дружбе, Австрия настроила, говорил он, против них (т. е. русских) всю Европу, оторвала у них кусок Бессарабии и сейчас еще причиняет им тяжкое огорчение. Таким же образом Австрия обходится и с нами, а во время Восточной войны ее поведение было до гнусности вероломно. Итак, когда вы говорите, что с Австрией вместе идти нельзя, то это относительно верно, и в конкретном случае мы вряд ли разойдемся с вами по этому вопросу. Но не забывайте, что за одним прегрешением всегда следует другое, и что Австрия тоже может представить нам список весьма скверных проступков, как, например, противодействие в 1849 г. вступлению в Баденский озерный округ, что, собственно, и привело к потере Нейенбурга, который должен был завоевать принц Прусский. Затем политика Радовица, далее, высокомерное отношение в период интерима, когда даже Шварценберг повел себя подобающим образом, и множество менее важных деталей: все подряд повторение политики 1793–1805 гг. Но тот взгляд, что наши дурные отношения с Австрией должны быть лишь относительно дурными, практичен при всех обстоятельствах. Во-превых, он удерживает нас от мести, способной привести только к несчастью. Во-вторых, он сохраняет волю к примирению и сближению, а значит, устраняет все то, что могло бы помешать такому сближению. У нас отсутствует и то и другое. Почему? Потому, что наши государственные люди пускаются в бонапартизм. Но о последнем больше знают старики, чем молодые. В данном случае стариками являются король и аз грешный, молодыми – Фра Диаволо (Мантейфель) и прочие, так как Фра Диаволо в 1806–1814 гг. был в Рейнском союзе, а вас еще на свете не было. Мы же десять лет постигали бонапартизм на практике, нам его хорошо втолковали. Поэтому все наши разногласия сводятся – ибо в основе мы единодушны – лишь к различному пониманию смысла этого явления. Вы говорите: Людовик XIV тоже был завоевателем; австрийский девиз «общими силами» также революционен; Бурбоны сильнее виноваты в революции, нежели Бонапарты, и т. д. Вы заявляете, что положение «изначально порочное не исправится с течением времени» верно только с точки зрения доктрины (я не могу согласиться даже с этим, так как из всего неправого может возникнуть правое и с течением времени возникает). Из царской власти в Израиле, установленной вопреки божьей воле, вышел Спаситель. Рувим, Авессалом и другие нарушают столь признанное первородство. На Соломона, прижитого с прелюбодейкой Вирсавией, нисходит Господне благословение. Но когда вы все это мешаете в одну кучу с бонапартизмом, это свидетельствует о полном непонимании сущности бонапартизма. Бонапарты – и Наполеон I, и Наполеон III – отличаются не только революционным нелегитимным происхождением своей власти, как это, возможно, свойственно и Вильгельму III, и королю Оскару [170] , и т. д. Они сами – воплощение революции. Оба, и № 1, и № 3, ощущали в этом свою беду, но преодолеть это оба были не в силах. Прочтите забытую сейчас книгу «Отношения и переписка Наполеона Бонапарта с Жаном Фьеве», вы обнаружите там глубокие взгляды старого Наполеона на сущность государств. Да и нынешний Бонапарт импонирует мне такими мыслями, как, например, признание дворянских титулов, восстановление майората, осознание опасности централизации, борьба против биржевой спекуляции, стремление восстановить старые провинции и т. д. Но это не меняет сущности его власти, так же как и сущность Габсбургско-Лотарингского дома [171] не меняется от присутствия в его составе либерального и даже революционного императора Иосифа II [172] или Франца Иосифа с его высокоаристократическим Шварценбергом и баррикадным героем Бахом. Гони природу в дверь… Поэтому никакой Бонапарт не может отказаться от народного суверенитета, он и не делает такой попытки. Как показывает цитированная выше книга, Наполеон I отказался от своего желания забыть о своем революционном происхождении, когда, например, приказал расстрелять герцога Ангьенского [173] . Наполеон III будет действовать подобным образом, он уже так поступал, например, при нейенбургских переговорах, когда перед ним возникла наилучшая, и при других обстоятельствах весьма желанная, возможность восстановить Швейцарию. Однако он испугался лорда Пальмерстона и английской прессы, что честно признал Валевский. Россия испугалась его, Австрия – и его, и Англии, и таким образом состоялась эта позорная сделка. Разве не странно, – мы имеем глаза и не видим, имеем уши и не слышим, – что сразу после нейенбургских переговоров следует история с Бельгией, победа либералов над клерикалами, победоносный союз парламентского меньшинства с уличным восстанием против парламентского большинства [174] . Но вдруг оказывается, что вмешательства со стороны легитимных держав быть не должно – этого Бонапарт безусловно не потерпел бы. Если же все это не успокоится, то бонапартизм вмешается – вряд ли, однако, за клерикалов или конституцию, скорее в пользу суверенного народа. Бонапартизм – это не абсолютизм и даже не цезаризм. Первый может опираться на божественное право, как в России или на Востоке, поэтому он не касается тех, кто не признает этого божественного права, для кого его не существует, если только такому автократу не вздумается объявить себя бичом божьим, как Атилле, Магомету или Тимуру, но это исключения. Цезаризм есть захват высшей власти в законной республике и оправдывается необходимостью. Но для любого Бонапарта волей-неволей, хочет он того или нет, революция, т. е. народный суверенитет – это внутреннее, а при любом конфликте или нужде – и внешнее правовое основание. Именно из-за этого меня не может удовлетворить ваше уподобление Бонапарта Бурбонам, абсолютистской Австрии, как не удовлетворяет меня ссылка на индивидуальный характер Наполеона III, который мне тоже импонирует во многих отношениях. Если не он будет завоевателем, так его преемник, хотя наследный принц империи имеет шансов на трон не больше многих других и в любом случае меньше, чем Генрих V. В этом отношении Наполеон III такой же наш естественный враг, каким был Наполеон I, я хочу только, чтобы вы это имели ввиду, и вовсе не желаю, чтобы мы с ним ссорились, дразнили его, раздражали, отвергали его ухаживания. Но наша честь и право принуждают нас к сдержанности в отношениях с ним. Он должен знать, что мы не готовим его свержения, что мы относимся к нему без враждебности, честно, но пусть имеет ввиду, что мы считаем происхождение его власти опасным (он сам так думает), и если он попробует использовать это, мы окажем ему противодействие. Он и вся остальная Европа должны знать это, не дожидаясь наших заявлений. Иначе он накинул бы на нас аркан и потащил бы куда захочется. Хорошая политика именно в том и состоит, чтобы, не доводя дела до столкновения, внушать доверие тому, с кем мы на самом деле единодушны. Но для этого надо говорить с людьми честно и не ожесточать их молчанием и коварными выходками, как делает Фра Диаволо. На совести Пруссии тяжкий грех: она первая из трех держав Священного союза признала Луи-Филиппа [175] и побудила к тому же других. Может быть, Луи-Филипп правил бы до сих пор, если бы с ним были честны, почаще показывали ему зубы и таким образом напоминали о том, что он узурпатор. Много говорят об изолированном положении Пруссии. Но каким образом искать прочных союзов, если, как выразился император Франц в 1809 г. на Венгерском сейме, «весь мир сошел с ума»? Политика Англии с 1800 до 1813 г. была обращена на то, чтобы отвлечь Бонапарта на континенте и тем самым не допустить высадки десанта в Англии, к чему он всерьез готовился в 1805 г. Теперь Наполеон занят во всех своих портах военными приготовлениями, чтобы высадить в нужный момент десант, а легкомысленный Пальмерстон ссорится со всеми континентальными державами. Австрия не без причин опасается за свою Италию и враждует с Пруссией и Россией – единственными государствами, которые не противодействуют ей там. Она сближается с Францией, еще с XIV века с вожделением взирающей на Италию, и доводит до крайности Сардинию, которая держит в своих руках входы и выходы Италии; она перемигивается с Пальмерстоном, а тот усердно раздувает и поддерживает восстание в Италии. Россия либеральничает во внутренней политике и бегает за Францией. С кем же следует объединяться? Разве тут возможно что-либо, кроме выжидания? В Германии прусское влияние столь незначительно оттого, что король никак не решается показать немецким государям свое неудовольствие. Как бы необычно они себя ни вели, их, однако, рады видеть и в Сан-Суси, и на охоте. В 1806 г. Пруссия начала войну с Францией при весьма неблагоприятных предзнаменованиях, тем не менее за ней пошли Саксония, Кургессен, Брауншвейг, Веймар, когда Австрия уже в 1805 г. оказалась без всякой свиты…

170

Оскар I (1797–1859) – король Швеции и Норвегии, сын Карла XIV, бывшего французского маршала Бернадота.

171

Габсбургско-Лотарингский дом – династия, правившая в Австрии до 1918 г. Получила свое название после брака императрицы Марии-Терезии (1740–1780), принадлежавшей к династии Габсбургов, с герцогом Францем-Стефаном Лотарингским.

172

Иосиф II – император Римско-Германской империи с 1780 по 1790 г.

Проводил решительную политику централизации и с этой целью провел секуляризацию церковных владений. В реформаторской деятельности Иосифа II большое место занимает также освобождение крестьян от личных феодальных повинностей.

173

Герцог Ангьенский (1772–1804) – принц французского королевского дома Бурбонов. Эмигрировал сразу же после революции 1789 г. и был командиром в эмигрантских войсках. В ответ на организованное роялистами неудачное покушение Жоржа Кадудаля на жизнь Наполеона I герцог Ангьенский был захвачен на баденской территории и увезен в Париж, где был осужден и расстрелян 20 марта 1804 г.

174

В ноябре 1857 г. католическое министерство в Бельгии должно было уступить место либеральному. Удаление клерикалов произошло в напряженной политической обстановке под влиянием бурных массовых демонстраций в ряде бельгийских городов.

175

Имеется в виду признание Пруссией, являвшейся участницей Священного союза, Луи-Филиппа королем Франции. Луи-Филипп пришел к власти в результате июльской революции 1830 г.