С точки зрения реализма
Шрифт:
Он задумчиво пошевелил пальцами голой правой ноги и отхлебнул пива.
— Перед этим, кто меня снял, перед Буркиным, работал у нас директором Анисим Федорович Гремяшкин, работник видный и мужик хороший, но… характер! Его у нас «Я сам» звали! Во все дырки влезал, за всех все сам пытался делать. О любом пустяке, о любой мелочи обязательно лично ему доложи и получи санкцию. А то беда: загрызет! Грозен был — это ужас что такое! «У меня, говорит, символ веры такой: никому веры нет! Ответственный, говорит, руководитель имеет право надеяться только на самого себя, а то подведут… и загремишь
Василий Петрович жалостливо вздохнул.
— Очень боялся загреметь с опубликованием, но не избежал, бедняжка: опубликовали. Да еще как! «Подавление инициативы, гнилой стиль руководства…» — и так далее, и тому подобное! Был Гремяшкин — и нет Гремяшкина. Пришел на его место этот… Буркин! Гремяшкин — грозный, брови завсегда нахмурены, в глазах молоньи, в голосе рык и гром, а Буркин — ласковый, тихий, все с улыбочкой да с шуточкой.
Василий Петрович помолчал, посопел — заново, видимо, переживал свою обиду, потом сказал с сердцем:
— Шуточки! Какие могут быть шуточки в служебное время! После работы — пожалуйста. После работы я и сам с тобой пошутю и в козла сыграю, а на работе — ни-ни! Из-за этих его шуточек я и пострадал, если хочешь знать.
Он опять стал обиженно сопеть и замолчал.
— Да как же дело-то все у тебя получилось? — спросил я его уже с нетерпением.
— Дело все получилось через собак. Территория у нас на заводе громадная и граничит с другим заводом — с машиностроительным. А у них заборы дырявые. Бродячие собаки с улицы проникают к соседу, а от соседа уже через проломы в нашем заборе или путем подкопа с помощью лап — к нам. Проникают, значит, к нам собаки, бегают, дьяволы, где ни попало, носами шарят, вынюхивают себе пропитание. Там слышишь девицу-разнорабочую облаяли, напугали, тут мальчишку-ремесленника схватили за спецовку — порвали. Рабочие мне стали жаловаться: «Прими меры, Василий Петрович!» Я и решил доложить директору о сложившейся собачьей ситуации для получения указаний и санкций, как у нас при Гремяшкине было заведено.
Прихожу к Буркину. Сидит ласковый со своей обычной улыбочкой на тубах. Доклад мой выслушал с большим вниманием. Потом говорит: «А почему, собственно, вы сами не можете распорядиться, как считаете нужным?» Отвечаю: «Вопрос деликатный, серьезный, поэтому хотелось бы получить директивное указание руководства!» Он мне с той же загадочной улыбочкой: «По-моему, поскольку собаки проникают к нам с территория соседа, надо их всех переловить и перебросить назад к соседу. А щели в заборе забить, конечно. Вот так, Василий Петрович!»
Я смотрю на него, он — на меня. А тут, бес его возьми, затарахтел телефон. Междугородная вызывает! Москва — на проводе, министерство! Он трубку схватил, а мне этак рукой: идите, мол! Как такой его жест надо было понимать? Только так: «Директива вам спущена, товарищ Бешметов, идите и выполняйте». Ну, я и того… выполнил! Послал рабочих щели забить в заборе, а потом взял охранников, машину-полуторку и пошел собак ловить.
Василий Петрович отвернул край простыни, показал мне свою голую волосатую икру со следами заживших собачьих укусов и прибавил плачущим голосом:
— Всего искусали, проклятые! Сучка там была одна, невидная такая шавочка,
— Вот за это тебя и сняли, Василий Петрович?
— Ну да! Вызвал меня Буркин и с улыбочкой своей миленькой говорит: «После того, что произошло, сами понимаете, Василий Петрович, придется нам с вами расстаться. Хотел, говорит, я в приказе прямо написать, что снимаю вас за глупость, да уж ладно, говорит, напишу — по собственному желанию». Э, нет, — думаю я про себя. — Не пройдет твой номер, дураков нет!» И отвечаю: «Нет уж, товарищ Буркин, хотели «за глупость», так и пишите «за глупость». Пожалуйста!» И написал, дурак! — закончил Василий Петрович торжествующе.
Признаться, я был удивлен безмерно, услышав все это, и снова попросил разъяснений.
— Так ведь тут и младенчику ясно! — сказал Василий Петрович с тем же торжеством. — «По собственному желанию» — формулировочка ядовитая, многозначительная, затасканная, за ней все что угодно может скрываться. Она настораживает и внушает бдительность. А «за глупость» — это несерьезно, это анекдот. Кто же поверит, что лицо, состоящее на государственной службе, — и вдруг глупое?!
Он плотоядно ухмыльнулся и прибавил:
— Я еще этого дурака Буркина по судам затаскаю, я из него сок пущу, он у меня еще попляшет! Экспертизу потребую медицинскую — пусть врачи определят, какие у меня умственные способности. Добьюсь, что восстановят меня на прежней работе, сдеру с Буркина за вынужденный прогул, а тогда уж сам уйду «по семейным обстоятельствам».
Я посмотрел на глупое, самодовольное лицо Василия Петровича и подумал:
«Да-а-а, вот тебе и дурак!»
1956
ПИЯВОЧКА
В половине двенадцатого из спальни доносится кряхтение. Вслед за этим в столовую в японском цветном халате, надетом на ночную рубашку, входит Татьяна Львовна — жена Николая Петровича, очень красивая шатенка, несколько монументального телосложения — и твердой рукой снимает телефонную трубку.
Детей у Татьяны Львовны нет. Она против деторождения из соображений эстетического порядка: дети портят фигуру и вообще… пищат! Работать она не может по той простой причине, что ничего не умеет делать. Пробовала Татьяна Львовна заняться иностранными языками, но оказалось, что больше десяти слов не может запомнить. Поэтому ее познания по французскому языку ограничиваются фразой: «Дайте мне чаю», а но немецкому — «Мой брат стоит у окна».