С точки зрения реализма
Шрифт:
Надежда Георгиевна с исказившимся от негодования и злости лицом выскакивает из комнаты, но врагов уже нет. Они таятся где-то в джунглях коридора, укрывшись за чемоданами и шкафами.
— Предупреждаю, — зловеще и звонко говорит тетя Надя в пыльную и темную тишину, — предупреждаю, что если поймаю, будет плохо!
Она уходит к себе и становится в прежнюю позицию перед зеркалом. Щеки ее горят, в глазах мерцают злые огоньки.
— Милые вы наши подписчики, — свирепо начинает она, не замечая своего тона, — редакция бесконечно рада видеть вас у себя. Ребята! Давайте дружно, все как один, скажем…
— Чучело-мучело! — снова слышится за
Лезть за шкафы, где пыль и паутина, ей не хочется. Взрослых в квартире никого нет, так что и пожаловаться некому.
Тогда тетя Надя решается на маневр. Война так война!
Надежда Георгиевна проходит к себе и тихо становится у двери. Через пять минут терпеливого ожидания она слышит крадущиеся шаги детей. Тогда член редколлегии детского журнала стремительно распахивает дверь и ястребом бросается на своих врагов.
В плен попадается вожак банды Димка Коников — лобастый мальчик с пустой револьверной кобурой на боку, у пояса.
— Ах ты, дрянной подписчик, тьфу, мальчишка! — кричит Надежда Георгиевна, с вожделением глядя на соблазнительно розовое Димкино ухо. — Как ты смеешь мне мешать?
Пленный вырывается и молча сопит. А тетя Надя теперь уже не кричит, а шипит, как молоко, разлитое на горячей плите:
— Зачем ты мне мешаешь, зачем?!
В этом шипе столько ненависти и угрозы, что пленному Димке Коникову становится не по себе. Ему даже хочется зареветь, тем более что он все равно не сумеет объяснить толком, за что все квартирные дети не любят члена редколлегии детского журнала. Так! За все сразу! За то, что она их не замечает, и когда глядит на Димку, то кажется, будто глядит в пустоту, — такие у нее холодные, безразличные глаза. За то, что если она и говорит с квартирными ребятами, то лишь для того, чтобы сделать им замечание или побранить. За то, что вечно жалуется на детей родителям. За то, наконец, что никогда ничего не принесет из своей редакции, про которую ребята слышали много интересного. И вообще она — чучело-мучело. Ясно, кажется?
— Пусти! — шепчет Димка Коников. — А то я тебя из пистолета.
— Ах, вот ты как!..
Надежда Георгиевна решительно отстегивает Димкину пустую кобуру и быстро прячет ее к себе в зеркальный шкаф.
— Придет твой отец, я ему отдам эту гадость. И про хулиганство твое расскажу. А теперь марш, голубчик!..
Она выставляет мальчика за дверь и, поправив волосы, начинает, глядя в зеркало на свое раскрасневшееся лицо:
— Милые вы наши подписчики!..
— Отдай пистолет! — стонет за дверью Димка Коников. — Отдай жа!..
— Ни за что не отдам! Милые вы наши подписчики! Редакция бесконечно рада…
— Отдай пистолет! У-у, чучело-мучело!..
— Ты опять? Вот я тебя сейчас!..
Через час Надежда Георгиевна — тетя Надя — сидит за длинным столом, уставленным вазами с печеньем и фруктами. Десятки детских глаз — голубых, карих, черных, синих — обращены на нее. Улыбаясь бесконечно милой, ласковой улыбкой, разводя обнимающим жестом короткие толстые руки, она говорит:
— Милые вы наши подписчики! Редакция бесконечно рада видеть вас у себя. Давайте, ребята…
А в это время в коридоре ее квартиры, за шкафом с книгами, где пахнет плесенью и живут пауки-одиночки, идет другое совещание. Председательствует Димка Коников.
— Давайте поймаем большого-пребольшого таракана и бросим ей в кровать, — предлагает девочка Женя с голубыми
— Одного таракана мало, — деловито говорит Димка Коников, — давайте бросим двух!..
1937
НАКАЧКА
Максим Кондратьевич Боровков, областной работник, возвращался в город из поездки по колхозам, куда он был направлен, как говорится, «вправлять мозги» и «делать накачку».
Ехал Максим Кондратьевич на «Победе», но не на своей, а на той, какую ему дали, с незнакомым шофером.
Шофер этот сразу, еще при выезде из города, не понравился Боровкову. Неразговорчивый, необщительный, даже угрюмый! И лицо какое-то странное: скуластое, с пышными «чапаевскими» усами, а на крупном хрящеватом носу — очки в великолепной черепаховой оправе. При всем этом на голове — старая военная фуражка с побуревшим танкистским околышем. От такого не дождешься соленого шоферского анекдотца, который так скрашивает дорожную скуку!
Когда Максим Кондратьевич спросил своего водителя, как его зовут, тот неохотно ответил:
— Пологаев.
Машину, впрочем, он вел отлично. Поездкой Боровков был вполне доволен.
За день — шутка сказать! — побывал в шести колхозах, в одном хорошо позавтракал, в другом неплохо пообедал, водчонки выпил в меру, все цифры — главным образом по выполнению хлебопоставок — тщательно проверил и аккуратно записал. «Вправлять мозги никому не пришлось — цифры были вполне удовлетворительными. Они приятно украсят докладец, который завтра утром он, Боровков, представит начальству. Ведь хорошая цифра в докладе — это все равно, что… стерлядь в ухе! Как бы красиво ни был написан доклад (хоть напиши его слогом самого Льва Николаевича Толстого!), но если он не будет начинен хорошей цифрой — ни за что не вызовет такой доклад благожелательной улыбки на румяных устах вышестоящего товарища! А Максим Кондратьевич всю свою сознательную жизнь глубоко ценил, понимал и чувствовал великое значение благожелательной начальственной улыбки!
Удобно развалившись на заднем сиденье, Боровков с наслаждением представлял себе, как он приедет домой, умоется, переоденет белье, выпьет горячего чаю и завалится спать в чистую постель. Уж кто-кто, а Максим Кондратьевич Боровков заслужил покой и отдых.
«Скорей, скорей домой!..»
Внезапно Пологаев затормозил и, обернувшись, сказал смущенно:
— Беда! Бензина не хватит! Не рассчитал маленько!..
Максим Кондратьевич хотел было «вправить» шоферу «мозги» и сделать ему соответствующую «накачку», но сдержался.
— Что предлагаете?
— Придется свернуть на проселок. Заедем в Пешкино, там раньше был колхоз «Первенец Октября», а теперь, после объединения, вторая бригада «Маяка революции», у них и заправимся.
— Поезжайте, только, пожалуйста, поскорее.
Не прошло и двадцати минут, как «Победа» въехала на широкую безлюдную улицу Пешкина. Было уже совсем темно. Посвежевший к ночи ветерок донес до ноздрей Максима Кондратьевича дразнящий запах свежеиспеченного хлеба и парного молока.
Где-то далеко, на краю деревни, надсадисто и хрипло, словно распекая кого-то, брехала собака.