С того берега
Шрифт:
На животе козленка выступила кровь.
— Бежим скорее! — крикнул Учар. И мальчишки помчались со всех ног куда глаза глядят, думая, что убегут далеко-далеко, где их никто не найдет.
Их нашли через три дня в тайге оголодавших, оборванных. Они были столь жалки, что их и наказывать не стали. А с козленком ничего не случилось. Салкын всего лишь поцарапал кожу. Рану злополучному козленку замазали свежим пометом, и она зажила скорее, чем нашли беглецов.
Как много связывает Учара и Салкына в этой жизни. Начни вспоминать, конца не будет...
Учар подъехал к берегу. Белая лошадь, звеня подковами о камни, потянулась к воде. По звуку Учар определил, что подковы
Раньше Учар очень любил Катунь. Увидит ее бело-зеленую стремительную воду и сразу духом воспрянет, обрадуется, словно перед ним отец или мать. Всегда гордился, что живет рядом с такой грозной рекой. А сейчас ему на Катунь и глядеть не хочется. Откочевал бы куда угодно, лишь бы не видеть ее, чтобы не напоминала она о горе. Откочевал бы, да нельзя.
«Эх, Катунь, Катунь... Любил я тебя. Зачем ты отняла у меня брата? А может, сейчас и меня к себе возьмешь?» — думал Учар, расседлывая лошадь. Сёдло, арчимак и карабин он положит в лодку, а белую лошадь привяжет к корме особым узлом, который сразу развяжется, стоит покрепче дернуть за конец.
Потрогал цепь, крепящую лодку, — замок оказался запертым. Перевернул большой плоский камень, но ключей там не оказалось.
«Успели, спрятали, чтобы я ночью не переправлялся. Но плохо они знают своего сына».
Стиснув зубы, он глянул в тревожную темноту, где грозно ревела Катунь. Потом торопливо снял седло и арчимак и, звякая о камни стременами, отнес их подальше от воды.
«Без ключа этот замок не открыть. Каллистрат его выбирал, а он в замках толк знает. Но ничего... Мы и без лодки обойдемся, — подумал Учар. Поверх арчимака положил седло и укрыл чепраком. — Дождя вроде не должно быть. Эх, а подпруги плетеные... А нагрудник с пахвою. Целый месяц отец плел, украшал чеканью. Обидится сильно, если потеряю. Но тут пока никогда ничего не терялось. Седла, сбруи всегда лежали, и никто их не трогал. Даже чье-то ружье — кырла — дней десять валялось на берегу, и его никто не взял. Однако карабин надо прибрать, а то еще кто позарится. Карабин — ценность большая». — И Учар, взобравшись на берег, сунул карабин под валежник и прикрыл сверху корой.
«Что я делаю? — внезапно пронеслось в голове. — Бросаю и седло и карабин. И в ночь безлунную, будто кто гонит меня. Нет, все правильно... Я должен увидеть Федосью. Шыранкай увидел, а теперь надо поглядеть на Федосью. Хочется голос ее услышать, ласковый, добрый. Полюбоваться ее милой улыбкой, родинкой на шее. Больше ничего не надо... На дне речушки играют под лучами солнца бесчисленные камешки, но один камешек ярче и красивее всех — Федосья такая. Сотни диких коз, вспугнутые выстрелом, скачут по скалам. Одна несется, едва касаясь копытцами камней, будто крылья у нее — Федосья такая. Среди сотни маралух одна самая легкая и ладная, вся серебрится — Федосья такая. Много цветов радует глаз на поляне, а один цветок — самый яркий, будто лучшие соки земля отдала этому цветку. В огромной тайге одна лиственница выше всех, стройнее. Одна звезда в небе, будто избранная, ярче других мерцает. Один колос полновеснее других. Один соболь ворсистее и темнее других — Федосья такая.
Учар решительно спустился с высокого берега к воде. Теперь он готов ко всему. Вот только ему показалось, что высота, воды в Катуни почти на одном уровне с гребнями гор на той стороне. Днем бы Учар ни на минуту не задумался, но сейчас — ночь, а ночью он Катунь еще не переплывал.
— Алтай мой — родина моя. Кудай — бог мой, — тихо зашептал он, поглаживая медный
— Не бойся, дитя мое, — будто бы послышалось ему с неба и наклонился к нему сам бог Ульгень, похожий лицом на отца и на Каллистрата одновременно. Будто бы в знак согласья закрыл он глаза и кивнул благословляюще седой головой.
А Мать-Катунь несогласна.
— Э-э, сынок, — шумит она, — остановись, не добавляй нового горя своим родителям, — а сама бьется, ворочается в своем каменном ложе, свивается в жгут, распускается гривой, взвихривается огромным водяным веретеном, бешеной стрелою несется вперед. — Знай, парень, — шипит она, приплясывая и подмигивая, — в эту безлунную ночь я не мать тебе, а коварная любовница, ослепительная, ненасытная женщина. Красивее, сильнее, храбрее тебя мужчин ласкала. И никто из них не смог вырваться из моих объятий. Все они навеки мои, они — во мне. Души их, вечно молодые, светлыми струями извиваются среди моих волн, сверкают незакрытыми глазами сквозь толщу моих вод. Хорошо им во мне, раздольно, но все равно просятся они на землю, ищут пологий берег, чтобы выплеснуться на твердь, ищут тихие заводи, чтобы отдохнуть от моих ласк. Вам, земным, нужен покой, а я спокойной быть не могу, я — вода, а это — вечное движение и течение. Моим жертвам никогда не успокоиться. Если и ты этого жаждешь, то иди ко мне. Я тебе покажу красоту сказочную, невиданную живым. Ты услышишь песни волшебные, которые до ушей земных людей не долетали. Я — чиста, я — ослепительна, я всегда — новая, мои ласки неуемны и дурманящи, слаще их не бывает на свете. Я — синяя, я — зеленая, холодная, как лед, и горячая, как кипяток в казане. Я красивее земли, потому что поминутно обновляюсь соками ледников. Иди ко мне, мой юный парень. Вкуси меня и не узнаешь покоя, как и я.
— Ты зря пугаешь меня, Катунь, — проговорил Учар и весь напружинился и приблизился к кромке текучей воды. — Я силен, и мы с тобой поспорим, кто кого. Я — изюбр, вышедший на схватку с соперником, я — медведица, защищающая своего детеныша. Я — натянутый лук, готовый пустить оперенную стрелу во врага. Я — таймень, несущийся к тому берегу, разрезающий алыми плавниками упругость холодных вод. Я иду к своей Федосье, и никто меня не остановит, даже ты, Катунь. А что ты красива — это правда. Ой, как красива... Ты так свирепа и неистова в эту ночь. Но я вижу себя на твоей середине, плывущего наперерез волнам.
И Учар, ведя лошадь на поводу, зашагал вверх против течения. Он знал, что надо подняться почти на версту, потому что его сильно снесет вместе с белой лошадью. Там, внизу, на той стороне, есть опасный бом — скалистый обрыв и вечно ревущие пороги — быки. Если попадешь туда — разобьет вдребезги. Берег сложен из скользких, крутых скал, не за что зацепиться, если и останешься жив.
«Переплыву я, переплыву. Должен переплыть», — вертится в голове Учара. А белая лошадь уже почуяла, что придется плыть по холодной реке. Тревожно ей, тонкую кожу пробивает дрожь, и идет она понуро за хозяином.
Впервые Учар переплыл Катунь в пятнадцать лет. Они тогда лежали с Салкыном на горячем песке и глядели на противоположный берег. И Учар сказал:
— Переплыть бы вон к тем кустам крыжовника. Ох и наелись бы, гляди, какой он рясный.
— А это вовсе не крыжовник, — возразил Салкын. — Это шиповник. Неужели не видишь?
— Нет, крыжовник.
— Шиповник.
— Спорим? — протянул руку Салкын.
— Спорим. А на что?