С ярмарки

Алейхем Шолом

Это были тихие, но достойные похороны. Чувствовалось какое-то удовлетворение. Слава богу, человека вознаградили, если не при жизни, то хоть после смерти, хоть сколько-нибудь воздали ему за годы мучений, нужды, лишений и горя. Жаль только, что сам «Коллектор» не мог встать хоть на минуту, хоть на одно мгновение посмотреть, какую честь оказывают ему. А впрочем, кто знает? Что знают люди?… И в голове возникли мысли о бессмертии души, в которое покойный верил, хоть и слыл вольнодумцем. Быть может, душа следует за носилками вместе с нами и знает больше нас, много, много больше. Как знать?

Чем дальше, тем больше редела толпа. До кладбища дошли

только самые близкие друзья, весь «клуб». Место «Коллектору» отвели скромное, каким был он сам. Его похоронили в сторонке, насыпали бугорок на свежей могиле и разошлись. Никто не плакал, никто не произнес надгробного слова. Первое время в «клубе» еще иногда вспоминали о нем, потом перестали вспоминать и вовсе забыли.

Вскоре после этого исчез и поэт Биньоминзон. Долгое время никто не знал, куда он делся. Потом дошли слухи, что он в Киеве, а впоследствии имя Биньоминзона упоминалось в связи с «великой битвой», разразившейся между киевскими «мудрецами», с которыми мы еще встретимся в дальнейших главах. Его имя фигурировало рядом с именами Мойше-Арона Шацкеса, Ицхока-Якова Вайсберга, Дубзевича, Даревского. А много позже распространился слух, что Биньоминзон объявился в Америке, что он там «реверент» [58] и с ним все обстоит «ол райт».

58

Религиозный проповедник (англ.).

Вот так распался этот кружок, компания разбрелась и не стало такой редкостной дружбы. Конец идиллии!

62. Полгода скитаний

Одинокий и осиротевший. – «Человек с овчинами». – Герой отправляется искать счастья по свету. – Не вечно же быть гостем. – Конкуренция со стороны «учителей для девочек», местечковая зависть и вражда. – Музыкант Авром, своего рода Стемпеню. – Герой бежит с чужбины домой.

Потеряв таких близких людей, как «Коллектор» и Биньоминзон, герой настоящей биографии буквально места себе не находил. Он чувствовал себя по-настоящему осиротевшим. Еще более одиноким ощутил он себя, когда единственный его друг Эля уехал в Житомир. К этому невольно примешивалась и зависть. Шолом хорошо знал, что зависть низкое, недостойное чувство. Но он ничего не мог поделать с собой. Ему было досадно, что товарищу выпало такое счастье, а ему нет. Чем он виноват, что родился на несколько месяцев раньше? Из-за такого пустяка погубить карьеру, проиграть свое счастье! Уткнувшись лицом в подушку, он долго и горько плакал. Ему казалось, что все потеряно, небо низверглось на землю, мир погрузился в сплошной мрак. Но нет раны, для которой не нашлось бы бальзама, и лучший исцелитель – время.

Мы попросим читателя вернуться с нами в заезжий дом, который содержал Рабинович, и к его постоянным гостям. Среди этих постоянных гостей был один, по прозванию: «Человек с овчинами». Он скупал овчины и отправлял их к себе на кожевенный

завод. Там шкуры мыли, красили, выделывали и шили из них крестьянские шапки и тулупы. Приближение «Человека с овчинами» чувствовалось за две улицы. Овчина пахла так пронзительно, что первое время весь дом чихал не переставая. Потом у всех заложило носы, и никакие запахи уже никем не ощущались!

Сам изготовитель овчин был славным человеком, простым, добрым, сердечным. Порядочный невежда, он плохо знал молитвы и к тому же шепелявил, но молиться все же любил громко, во весь голос. В пятницу вечером, когда наступало время освящения трапезы, он брал бокал в руку и, закрыв глаза, громко провозглашал:

– И был день сестой, и законцил творец небеса…

Детвора скатывалась под стол от смеха. «Человек с овчинами» знал, что над ним смеются, но это его нисколько не смущало.

– Салуны! Салопаи! Разве мозно смеяться над старсим, бог вас наказет, сарлатаны!..

Это вызывало еще больший смех. Смеялись и большие, и малые, и сам виновник веселья тоже смеялся.

«Человек с овчинами» во многом содействовал тому, что автор этого жизнеописания оставил родной город и отправился искать счастья по свету. И отправился он, упаси бог, не в Америку, не в Лондон или Париж, и даже не в Одессу, Варшаву или Киев, а совсем недалеко от Переяслава, в маленькое местечко Ржищев (Киевской губернии).

– У нас в Ржищеве, – говорил «Человек с овчинами» Нохуму Рабиновичу, – совсем нет учителей. Вашего сына там озолотят! У меня самого дети, у друзей и знакомых дети, которым нужно учиться, а учителей нет, хоть ложись да помирай. Поверьте мне, он будет у меня, как родной…

Короче говоря, он так разохотил и отца и сына, что они не устояли против соблазна, сели на пароход и отправились в Ржищев.

Заехали они прямо к «Человеку с овчинами» и оказались очень желанными гостями, их не знали куда и усадить. Самого хозяина они застали за работой – в фуфайке, без капоты, босой, он сортировал овчины. Завидев столь уважаемых гостей, он прежде всего натянул сапоги, набросил на себя капоту и стал кричать не своим голосом:

– Сейне-Сейндл, ставь самовар, у нас гости!

Вскоре был подан самовар, стаканы, чай, и кофе, и цикорий, и молоко, и сдоба, какую еврей может себе позволить только в седьмицу к молочной трапезе либо для роженицы. Обед был словно для царского стола. Рыба фаршированная, рыба жареная, рыба вяленая; суп с лапшой, суп с рисом, суп с клецками – выбирайте что хотите! О мясе и говорить нечего – всех сортов! И цимесов даже два сорта. Потом – опять самовар, снова чай, варенья, закуска. А когда дело дошло до ужина, хозяин стал допытываться у гостей, что они предпочитают из молочных блюд – блинчики, вареники или кашники. Гости скромно ответили, что им все равно. К столу, конечно, были поданы все три блюда, да еще кофе и снова разные варенья. Отца уложили в зале на бархатном диване, сына – на другом диване, а постелили им, как стелют для короля и принца.

Наутро отец попрощался и уехал, а сын остался у «Человека с овчинами» на полном пансионе, за что и должен был обучать его детей.

На другой день обед был уже не такой роскошный, как накануне. Обыкновенная каша с подливкой, кусок мяса – и все. Ужин, правда, и на этот раз был молочный, но состоял он из кусочка сыра и хлеба с маслом. Хлеба сколько угодно. Уложили теперь гостя не в зале и не на бархатном диване, а на железном сундуке, с которого он поднялся утром весь разбитый, с помятыми боками.