С.Д.П. Из истории литературного быта пушкинской поры
Шрифт:
Эти строки, написанные в Фридрихсгаме, появились в печати уже тогда, когда Баратынский был в Петербурге [78] . 13
78
Баратынский Е.Послание к Б<арону> Дельвигу // Невский зритель. 1820. Март. C.56–59; К Коншину // Сын отечества. 1820. № 49. C.130–131.
‹‹Мы помним Баратынского с 1821 г., когда еще изредка являлся он среди дружеского круга, гнетомый своим несчастием, мрачный и грустный, с бледным лицом, где ранняя скорбь провела уже глубокие следы испытанного им. Казалось, среди самой веселой дружеской беседы, увлекаемый примером других, Баратынский говорил о себе, как говорил в стихотворении своем:
Мне мнится, счастлив я ошибкой И не к лицу веселье мне›› [79] .79
Б-ка для чтения. 1844. Т. 66. C.8.
Это не совсем портрет: в нем много от литературной легенды. Н. М. Коншин, в эти годы близкий приятель Баратынского, вспоминал, что несчастье лишь закалило, но не сломило его. Но читателям свойственно переносить на самого поэта черты его лирического героя. Даже В. А. Эртель, родственник Баратынского, невольно поэтизировал, описывая его облик в 1821 году. «Его бледное задумчивое лицо, оттененное черными волосами, — вспоминал он, — как бы сквозь туман горящий тихим пламенем взор придавали ему нечто привлекательное и мечтательное; но легкая черта насмешливости приятно украшала уста его <…> Неизъяснимая прелесть, которою проникнуто было все существо его, отражалась и в его произведениях» [80] .
80
Эртель В. А.Выписка из бумаг дяди Александра // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т. 1. C.166. Ср.: Филиппович П. П.Жизнь и творчество Е. А. Баратынского. Киев, 1917. C.72.
Легенда вырастала из элегических строчек Баратынского, она накладывалась на реальную личность, сопутствовала ей и незримо предопределяла ее восприятие. Если бы Эртель не читал стихов Баратынского, он, вероятно, писал бы о нем иначе.
Мы вряд ли ошибемся, если скажем, что Пономарева познакомилась с легендой раньше, чем с самим поэтом, и, может быть, втайне готова была откликнуться на голос из северной пустыни, взывавший к неведомому «заботливому другу». Более того, она знала, конечно, и о том, что к числу ближайших друзей Баратынского принадлежали молодые петербургские поэты, уже приобретшие широкую известность: Кюхельбекер, Дельвиг, Александр Пушкин, только что высланный из Петербурга. Полгода назад это известие всколыхнуло весь литературный мир.
По всем этим причинам появление Баратынского в ее литературном кружке должно было стать для нее прямой необходимостью.
Исследователи Баратынского иногда склонны считать, что это произошло еще в 1820 году. Но на этот счет нет никаких положительных сведений. Из мемуаров же Панаева как будто следует, что его привел Яковлев в числе лицеистов в конце лета 1821 года, когда сам Панаев уже безраздельно пользовался вниманием Софьи Дмитриевны.
Существенно поэтому, что 7 марта 1821 года в Вольном обществе любителей российской словесности было прочитано два стихотворения Баратынского, адресованных Пономаревой [81] . Написаны они были до 1 марта, когда автор их вынужден был покинуть Петербург и
81
Базанов В.Ученая республика. C.394.
Одно из них — «В альбом» («Вы слишком многими любимы») — было тогда же напечатано. Никаких указаний на адресата оно не содержало, — и о посвящении его Пономаревой стало известно по семейному преданию [82] .
Это было искусное, но довольно традиционное альбомное послание, где автор скромно рекомендовал себя одним из многочисленных поклонников, чьи имена вспоминаются по отметкам в альбомах:
Вы слишком многими любимы: Знать наизусть их имена Чрезчур обязанность трудна, — Сии листки необходимы!82
Соревнователь. 1821. Т. 14. Кн. 1. C.65; Е. А. Боратынский. Материалы к его биографии: Из Татевского архива Рачинских / С введением и примеч. Ю. Верховского. Пг., 1916. С. VI.
Зато второе стихотворение имело гораздо более личный смысл, и, может быть, поэтому Баратынский не отдал его тогда же в печать и оставил у себя. Оно называлось «К …о». Через два года Баратынский опубликовал его под названием «Хлое», потом перепечатал как «Климене» в 1826 году в альманахе «Урания»; затем снял заглавие вовсе. Только в сборнике 1827 года он восстановил первоначальное посвящение: «К …о».
Это стихотворение достаточно хорошо известно, но нам следует перечитать его целиком, обращая внимание на детали.
Приманкой ласковых речей Вам не лишить меня рассудка. Так, Хлоя, многих вы милей; Но вас любить — плохая шутка!В редакции альманаха «Урания» третья строка читается: «Климена, многих вы милей…». В сборнике 1827 года — «Конечно, многих вы милей…».
Теперь посвящение «К …о» становится загадочным. Это, очевидно, имя, на котором почему-то лежит запрет, — и, вероятно, имя из трех слогов, с ударением на втором, как «Климена».
Вряд ли мы ошибемся, прочитав это посвящение как «Калипсо».
Калипсо, прекрасная нимфа, против воли удерживавшая Одиссея на острове Огигия.
Здесь, конечно, был биографический намек, слишком личный для печати.
Вам не нужна любовь моя; Не слишком заняты вы мною; Не нежность, гордость вашу я Признаньем страстным успокою. Вам дорог я — твердите вы, Но честь красы меня дороже. Вам очень мил я, но увы! Вам и другие милы тоже. С толпой соперников моих Я состязаться не дерзаю — И совокупной силе их Без битвы поле уступаю [83] .83
Новости лит. 1823. № 40. C.14. Ср.: Боратынский Е. А.Полн. собр. соч. СПб., 1914. Т. 1. C.47 (первая редакция).
Нет никаких сомнений, что эти стихи обращены к Пономаревой. В изданиях стихов Баратынского, подготовленных его сыновьями, они озаглавлены «С. Д. П.». На адресата указывала семейная традиция.
Психологический поединок прервался отъездом Баратынского, — а тем временем в поле зрения Калипсо попадают новые Одиссеи. По-видимому, к тому же марту месяцу относится недатированный «Экспромт», записанный в альбом Пономаревой Орестом Сомовым. «В первый вечер знакомства нашего, — гласит пояснение, — С. Д. Приказала мне шутя написать ей экспромт и выхвалять ее „ моральныедобродетели“».