Сабля князя Пожарского

Трускиновская Далия

Ульянушка и Глеб не удивились позднему гостю, они не первый год знали Чекмая. Но удивление все же было, и немалое, когда он попросил Глеба с утра сбегать в Иконный ряд и выменять там большой старый образ «Житие Алексия, человека Божия».

– На что тебе старый? – спросил, зевая, Глеб. – Ведь не в подарок же. Я тебе, коли хочешь, новый напишу.

– Новый писать долго. А ты мне старый понови. И возьми самый большой, чтобы клейма были немалые. Чем больше – тем лучше.

– Так тебе, поди, церковный образ нужен, – развеселился

Глеб и руками показал величину иконы. – В Иконном ряду попадаются старые, из разграбленных церквей. Такой, что ли?

– Такой. Потом, когда нужда в нем отпадет, пожертвуем в храм.

– Ладно. Завтра сыщу. Да на что тебе?

– Для дела. Да ты и сам мне надобен. Когда за тобой пришлю, скажешься больным.

– Что ты затеял, дружище?

– Хочу пригласить тебя на похороны.

– Господи Иисусе!

– Рад был бы обойтись без таких ужасов. А надо. И князь будет тебе благодарен.

– Так это для князя?

– Да.

Глеб вздохнул.

– А теперь отпусти душу на покаяние. Спать хочу – сил нет. Прошлой ночью наш младшенький расхворался, чуть не всю ночь на руках держали.

Ульянушка при мужской беседе не присутствовала, ушла в опочивальню. Она тоже минувшей ночью почти не спала. Когда явился, посмеиваясь, Глеб, она поняла – опять Чекмай что-то дивное затеял.

– Куда зовет? – спросила она.

– А на кладбище!

Глеб подошел к кровати, на которой спали трое сыновей, прислушался к дыханию, потом ушел за крашенинную занавеску, лег рядом с Ульянушкой, они привычно обнялись.

– Если ты завтра с утра хочешь пойти на Торг, так я – с тобой, – сказал он. – Только спозаранку. И есть ли у нас в хозяйстве большой чистый мешок?

– Мешок нам нужен. Так мы за ним, что ли, пойдем?

– И за ним тоже…

Глеб поцеловал жену, и они заснули.

Утром Ульянушка очень удивилась, когда муж, после покупки мешка, привел ее в Иконный ряд и принялся искать старый образ «Житие Алексия, Божия человека». Ему предлагали новенький – не взял, сказал, что нужен как раз древний, и чтобы большие клейма, не менее шести. Наконец этот удивительный товар сыскался – и Глеб выменял его, дав шесть алтын.

– Более не стоит, он же весь рассохся, – сказал он продавцу. – Его поновлять – немалый труд.

Ульянушка молча глядела, как Глеб засовывает приобретение в мешок.

– Ты в палату возьмешь, или мне домой отнести? – спросила она.

– А отнеси, коли не трудно.

– Что и когда мне для тебя было трудно? Помнишь?

Он помнил, как совсем юная Ульянушка ради него сбежала из родительского дома и как они, полуголодные, пробирались в Вологду, неся на себе все свое скромное имущество.

– Ты же знаешь, – ответил он.

– Знаю.

Через два дня сторож, состоявший при Оружейной палате, принес Глебу такую записку: «Завтра спозаранку ты скорбен брюхом. К началу службы будь у Никитского храма».

Подписи не было.

Чекмай знал, что Глебу известен его почерк.

Готовясь к похоронам Пшонки, он велел привести Ермачка Смирного.

– Если увидишь еще кого из тех, о ком знаешь, что он с товарищами твою дочку увел, что делать станешь?

– Я только про Пшонку знал – то бишь, знал примету. Я-то при том не был… Не то бы…

– Не то бы ты тут не стоял, а в сырой земле давно лежал. Я так понял, что у тебя в соседстве жили литвины.

– Один точно жил, но его убили, когда войско в Москву входило.

– Это славно… Стало быть, нет на Москве литвина, который мог бы тебя опознать? – спросил Чекмай.

– Может, и есть, их там много бегало. Может, приметили, запомнили…

– Ты не красная девка, чтобы тебя примечать. Ермолай Степанович, ты мне для дела надобен. Ты, служа в Земском приказе и ходя со стрельцами на выемки, ухваток полезных, поди, набрался. Пойдешь со мной на похороны твоего Пшонки.

– Не пойду! – вскрикнул Ермачко.

– Да что ты орешь? Он из гроба уж не встанет. Пойдешь и будешь следить за людьми, которые у гроба соберутся. Я же буду поблизости и чудить тебе не дам. Все. Я так велю.

Ермачко Смирной с юных лет был приучен повиноваться. Причем всякому, кто гаркнет погромче. И Чекмай это понимал.

– Скажу Сидоровне, пусть откопает для тебя в сундуках иную одежку и колпак. Ступай, потом позову.

Выпроводив Смирного, Чекмай стал думать – кого бы еще взять на похороны. У него на примете был состоявший при нем для услуг шустрый молодой Климка, был старый опытный дед Федот Иванович по прозванию Корноух, вместе с которым воевали; Федота пристроили в должность истопника. Был еще истопник Поздей, тоже надежный…

Тут Чекмай опомнился. Если увести на похороны всех истопников – кто останется в хоромах княгини и княжон? Дворовых туда пускать нельзя – только тех, кто воистину заслуживает доверия.

Так что взять он решил Смирного, Климку, Глеба, Дементия, Гаврила тоже мог пригодиться. Но поди знай, сколько литвинов сбежится на похороны.

– К твоей милости тот человек, что Смирного приводил, – сказал, заглянув в дверь, Климка.

– Впускай.

Вошел Павлик.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что нашелся Мамлей Ластуха? – недоверчиво спросил Чекмай.

– Сойди во двор, увидишь.

Чекмай не сошел – сбежал. Очень хотелось поскорее увидеть старого боевого товарища. И замер на последней ступеньке.

Бусурман указал на двух мужчин, торчащих у крыльца. Боевого товарища среди них не было.

– Вот тебе один Мамлей Ластуха, – сказал Павлик. – Найден у Варварских ворот, служит сторожем у попа. Вот тебе и другой Мамлей Ластуха. Сей – перевозчик, возит на лодке людей и грузы по Яузе в Замоскворечье и обратно.

– Батюшки-светы, а я-то думал, что на всю Москву один лишь Мамлей Ластуха и есть.