“SACRE? BLEU. Комедия д’искусства”
Шрифт:
— Да, — ответил Люсьен. — А еще, возможно, вызывает ложные воспоминания.
— Понимаю. — Профессёр снова зашелестел бумажками, потом прекратил, встал и подскочил к этажерке с книгами в углу. Схватил с полки том в кожаном переплете и быстро перелистал его, нашел нужную страницу. — Ага!
— Ага что? — спросил Анри.
— Вот этот австрийский врач пишет о процессе, который он применяет к своим пациентам, дабы те добрались до того, что он называет «подавленными воспоминаниями». Скажите, вы когда-нибудь слышали о гипнозе?
— Это месмеризм, что ли? — уточнил Анри. — Такой ярмарочный трюк, когда люди
— Правда? — спросил Профессёр.
— Четыре, если требуется снести яйцо.
Откровение Анри Профессёра, похоже, озадачило, и он возвел очи к потолку так, словно огромные шестерни его ума задрожали в напряженье, стараясь расчислить подобный сценарий математически.
— Дороговато за одно яйцо выходит, — наконец произнес он.
— К черту яйца, — сказал Люсьен. — Так ты утверждаешь, что способен нам помочь вспомнить?
— Ну, попробовать уж могу, — ответил Профессёр. — Гипнотизировать субъектов мне уже приходилось.
— Профессор Бастард, — произнес Анри. — Я, по-моему, не очень понимаю. Вы — химик, геолог, вы конструируете машины как инженер, а теперь еще и психология? Какова же у вас область исследований?
— Истину, дорогой мой месье Тулуз-Лотрек, невозможно загнать в клетку.
Из-под кресла профессора раздалось какое-то жужжание, и на середину комнаты суетливо выбежала крыса из латуни — машинка для подсчета ореховой скорлупы. Она заспешила от ореха к ореху, оповещая радостным звоном о своих находках.
— А, уже два, — сказал Профессёр.
Семнадцать. В Латинском квартале
— Ты нашла нам художника? — спросил Красовщик, когда она вошла. Он сидел на диване и кормил морковкой Этьенна — осла в канотье, где были прорезаны дырки для ушей.
Красовщик снял им всем квартиру в Латинском квартале на рю де Труа-Порт, рядом с бульваром Сен-Жермен.
— Что он тут делает? — спросила она, отстегивая от прически довольно замысловатую шляпку, державшуюся на булавках. Ее chignon в процессе выпустил несколько шелковистых черных щупалец.
— Он был в отпуске, — объяснил Красовщик.
— Я не спрашиваю, что он делает в Париже. Что он делает на диване?
— Ест морковку. Я тоже ем морковку. Мы делимся.
Она уже сложила парасольку и поставила в стойку у двери, поэтому решила, что это можно сделать и тростью Красовщика — вогнать ему в глазницу, чтобы вышла из затылка. Ее остановила только мысль о том, как она будет счищать мозг с ковра, потому что горничную себе они, конечно, так и не нашли.
Ее все раздражало. Раздражал Красовщик — и, вероятно, еще больше от того, что стоял теплый осенний денек, она гуляла по Люксембургскому саду, искала нового художника и при этом потела под нелепыми слоями юбок, корсетов, нижних юбок и прочих accoutrements, потребных для ношения современной модной женщиной. Турнюр! И кто его только выдумал? Двое лучших художников города объявили эту попу изысканной, разве нет? Не эта ли попа благоприятно сравнивалась с изящнейшими попами в истории искусства и признана была превосходящей их? Не этого ли она желала? Так почему, почему, почему вынуждена она цеплять на копчик эту опухоль
— Выведи его, — рявкнула она.
— У него стойло не готово. Консьержка обещала прислать человека, чтобы почистил.
В новом здании была конюшня и каретный двор для экипажей жильцов — такие удобства в городе уже становились редки.
— Ну так забирай его с собой и своим ящиком. Сам ищи нам новых художников.
— Я не могу выйти. У нас назначено.
— Назначено? У вас с Этьенном встреча? Здесь?
Красовщик вытащил из мучного мешка еще одну морковку и отгрыз кончик, а остаток протянул ослу.
— У нас собеседование с горничной.
— А Этьенн должен присутствовать, потому что…
— Елдак, — пояснил Красовщик.
Ну всё. Мозги с ковра придется счищать ей самой. Она выхватила трость Красовщика из латунной подставки и приняла стойку «en garde». Серебряный наконечник целил человечку прямо в глаз.
— Мой их уже не пугает, как раньше, — скорбно промолвил Красовщик. — По-моему, навык безнадежно утрачен.
Этьенн грустно кивнул — ну, или показалось, что грустно: сказать по чести, он просто давал понять, что готов к следующей морковке. Жюльетт бессильно опустила трость, затем вздохнула, вихрем развернулась и плюхнулась на диван между жалкими елдоплетами.
— Кроме того, — добавил Красовщик, — у нас закончилась синь. Последнюю я уступил карлику. Он легко тебе дастся. И пишет быстро. Найди еще одну рыжую прачку его соблазнить.
Да, легко-то легко, но ей к Тулуз-Лотреку возвращаться не хотелось, как бы он ни был талантлив. И художников из парка ей не хотелось, и того десятка живописцев, что костяшками домино выстроились со своими этюдниками по обеим сторонам Пон-Нёф. Она хотела Люсьена. Она скучала по Люсьену. Она спала с рубашкой, которую у него стащила, зарывалась в нее лицом и дышала этим уникальным ароматом — дрожжи-с-мужчиной-на-льняном-масле. Вот в чем вся загвоздка.
— Квартира дрянная, — сказала она.
— Хорошая, — ответил Красовщик. — Две спальни и ванная. Тебе надо помыться. Этьенн эту голой еще не видел. Ему понравится.
— Тут слишком много, блядь, соборов. Куда ни повернусь, горгульи цапают меня за жопу.
Рю де Труа-Порт и впрямь пролегала где-то между тремя крупными церквями. В сотне метров к юго-востоку или около того стояла церковь Сен-Николя-дю-Шардоннэ (святого покровителя вина в коробках); к западу располагалась церковь Сен-Северин; а в сотне метров к северу верхом на Иль-де-ла-Ситэ прямо посреди Сены, как мостик колоссального боевого корабля, плыл собор Нотр-Дам. И это даже не считая Сент-Шапели, что еще в паре кварталов от собора Парижской Богоматери, — шкатулки для драгоценностей из цветного витражного стекла, которую Блё собою вдохновила. И хотя в случае с Сент-Шапелью они этого избегли — вероятно, потому, что Красовщик в то время имел уличную репутацию полоумного звонаря Нотр-Дама, — в соборах она больше всего терпеть не могла сожжений. И окон. И быть Богоматерью. Но главным образом — костров.