Сад Иеронима Босха
Шрифт:
И за это следует благодарность. Они склоняются перед ним, как прежде склонялись перед крокодилом или кокосом. Джереми и крокодил — это для них одно и то же. Они не могут верить в абстрактного Бога, в человека на кресте. Они не могут поклоняться элсмиту, если никогда не видели первоисточника. Но теперь — могут. Теперь слух о Мессии дымом костров и барабанным боем разносится по Африке. Теперь они могут верить в то, что видели своими глазами. Им не надо придумывать, не надо воображать. Не надо представлять. У них есть Джереми Л. Смит, которого можно потрогать, которого можно увидеть, понюхать, почувствовать. Вот он — шоу для неверующих, ловите.
Вы видите
А вот другая картина. Она — постановочная. Потому что настоящее страшнее выдуманного. Никакой фильм ужасов не напугает так, как простые картины быта. Это не оспа. Это что-то более изощрённое, что-то более уродливое. Это язвы, покрывающие человеческие тела сплошным наростом, как корой. Из людей сочится желтоватый гной, у них вспухшие языки, затыкающие рты, подобно кляпам. У них нет волос, а на голове — сотни язвочек, и все они кровоточат. Это эпидемия, не страшная для белых. Этим болеют только чёрные. И Джереми входит в очередную деревню и возлагает руки на очередную голову. Руки его измазаны в крови и гное, а изуродованный чернокожий стряхивает с себя струпья, пытаясь приспособиться к своей новой, блестящей и гладкой коже.
Исцеление тут — дело вторичное. Джереми не просто исцеляет. Они больше никогда не будут болеть. Он вырезает не только вирус. Он уничтожает грязь и жару, все возможные причины возникновения очага заболевания. Они стоят перед ним — красивые стройные африканцы с лоснящейся чёрной кожей — и верят в него так, как не верит никто, даже он сам. И сейчас Джереми Л. Смит более, чем когда бы то ни было, ощущает себя Мессией.
Дважды в кадр попадает Терренс О'Лири. Оператор не знает, что это за человек в отглаженном чёрном костюме. В сорокаградусную жару на нём — ни бисеринки пота. Точно костюм — его вторая кожа, точно он испаряет влагу через лацканы и карманы. Затем Терренс подходит к оператору, просит больше его не снимать и изъять из плёнки кадры с его участием. «Это очень важный вопрос», — говорит он и предъявляет оператору удостоверение. Оператор читает и кивает с выражением страха на лице. Терренс О'Лири прячет документ во внутренний карман пиджака.
Уну Ралти показывают, когда зрителю надоедают гнойные язвы и костлявые тела. Она идёт по песку в лёгком платье, и она потрясающе красива. Зритель ждёт, когда ему покажут Уну. Она — воплощение сексуальности. Впрочем, если Джереми Л. Смит сейчас объявит месячник полного воздержания от секса, то и он пройдёт с успехом. Миллионы людей по всей земле будут смотреть друг на друга, но не посмеют слиться в объятиях, потому что это запретил Джереми Л. Смит. Правда, такая мысль вряд ли придёт ему в голову. Он может запретить всё, что угодно, только не секс. Потому что секс — это двигатель мира.
Джереми вонзается в Африку, как нож в масло, и превращает её в свой континент. Точно так же он превращает землю в свой мир.
Это очень не нравится кардиналу Спирокки.
Ещё больше это не нравится Карло Баньелли.
Они возвращаются триумфально. На дорогах, ведущих к аэропорту, выстроились многокилометровые пробки. Паломники висят на деревьях вдоль дорог, на столбах линий электропередач,
Самолёт ещё в воздухе. На лбу у кардинала Спирокки — мрачные складки. Он сидит в мягком кресле и сознаёт собственную сущность. Он — Иуда. Теперь он точно, на все сто процентов понимает, что двигало Иудой тогда, две с лишним тысячи лет назад. Почему он продал своего Господа и Учителя фарисеям за тридцать серебряных монет. Сейчас изменились только цены: инфляция. Суть вещей осталась прежней. Кардинал Спирокки примеряет шкуру изменника и предателя. Он приноравливается к ней, и она ему нравится. Тут есть два пути развития событий. Путь первый: никто и никогда не узнает о том, что сделал Лючио Спирокки. Путь второй: все узнают об этом из учебников. Его имя станет нарицательным, синонимом слова «предатель, изменник». «Спирокки» — дразнятся дети, играя в житие Джереми Л. Смита. И никто не хочет брать на себя эту роль. В глубине души кардинал понимает, что второй путь — предпочтительней. Потому что история сохраняет имена, а кардинал очень хочет остаться в истории.
О чём думает Терренс О'Лири, не может сказать никто. Терренс О'Лири — это наша тёмная лошадка.
Самолёт касается земли. На лице Джереми Л. Смита — усталость, удовлетворение и умиротворение в одном флаконе. То самое выражение, которое и должно быть. И в этом он уже умеет обходиться без инструкций кардинала.
Он выходит из самолёта. Толпу пустили на территорию аэродрома, но держат за заграждениями.
«Пропустите людей, ну-ка», — тихо говорит Джереми кардиналу.
«Что?»
Спирокки не понимает этого указания. Джереми хочет, чтобы его раздавила толпа фанатиков.
«Пропустить людей, быстро, я сказал. Они хотят этого, ага?»
Начальник охраны уже рядом с ними, в самолёте. Спирокки тихо сообщает ему что-то. Начальник хмурится и говорит по рации.
Когда Джереми Л. Смит покидает самолёт, толпа уже несётся ему навстречу. Главное — успеть сойти с трапа до того, как они добегут. Иначе они снесут трап. И даже самолёт. Джереми спускается медленно. Уна — следом за ним. Остальные пока остаются в самолёте. Они выйдут, когда Джереми успокоит толпу.
Это страшная картина. Страшная и прекрасная одновременно. Удобнее всего смотреть на неё сверху, будто с вертолёта. Мы видим белоснежный силуэт летательного аппарата, его мощные крылья, удлинённый фюзеляж — частный лайнер высшей категории. Мы видим две человеческие фигурки, идущие прочь от него. И мы видим море. Человеческое море. Разноцветное, пёстрое, безумный ковёр. Его край движется к фигуркам и сейчас поглотит их. Но этого не происходит. Человеческий ковёр окружает фигурки, но не покрывает их. Как будто в этой массе образуется маленький вакуум, кольцевая область, внутри которой — двое.
Но вернёмся в толпу. Вот Джереми Л. Смит и Уна Ралти слева от него. Толпа не решается подойти ближе, чем на три метра, а сзади уже возникает давка, немыслимое столпотворение. Но между толпой и Джереми всё равно сохраняется расстояние. Джереми подходит к этой естественной границе и протягивает руки. К нему прикасаются, к нему тянутся, и каждое такое прикосновение — райское блаженство, награда на всю жизнь.
Кардинал понимает, что не смог бы придумать лучшего пиар-хода. Теперь нужно, чтобы Джереми взял на руки какого-нибудь ребёнка.