Сад мучений
Шрифт:
Сзади тюрьмы, далеко, очень далеко, до горного хребта, охватывающего горизонты темной линией, расстилается каменистая равнина с небольшими возвышениями, равнина то цвета сажи, то цвета запекшейся крови, равнина, на которой растут только тощий терновник, голубоватый волчец и захиревшие вишневые деревья, которые никогда не цветут. Бесконечная скорбь! Подавляющая грусть!.. В течение восьми месяцев в году небо остается голубым, с красноватым оттенком, на котором отражаются отблески вечного пожара, неизменно голубым, по которому никогда не осмелится ни одно облачко выкинуть какой-нибудь шутки. Солнце жжет землю, жарит скалы, превращает в стекло камешки, которые под ногами рассыпаются с дребезгом стекла и с искорками пламени. Ни одна птица не осмеливается влететь в этот воздушный горн. Здесь живут только невидимые организмы, толпы бацилл, которые к вечеру, когда
Какой контраст с другим берегом, на котором почва жирная и богатая, покрытая садами и огородами, питает гигантские деревья и чудесные цветы!
Сойдя с моста, мы, к счастью, могли найти паланкин, который доставил нас через жгучую равнину до тюрьмы, ворота которой были еще закрыты. Отряд полицейских агентов, вооруженных копьями с желтыми перевязями и огромными щитами, за которыми они почти не были видимыми, сдерживали нетерпеливую и очень многочисленную толпу. С каждой минутой толпа росла. Были раскинуты палатки, где пили чай, где вкусные конфеты — лепестки роз и акаций, завернутые в тонкое пахучее тесто, усыпанное сахаром. В других музыканты играли на флейтах, а поэты говорили стихи, а-странствующие торговцы продавали картины, старинные легенды о преступлениях, изображения пыток и мучений, эстампы и слоновую кость, странно бесстыдные. Клара купила несколько последних и сказала мне:
— Посмотри, насколько китайцы, которых обвиняют в том, что они варвары, насколько они, напротив, цивилизованнее нас, насколько они стоят выше нас в логике жизни и в гармонии природы! Они не смотрят на любовный акт, как на позор, который должно скрывать. Напротив, они восхваляют его, воспевая все его движения и ласки. Так же, как древние, для которых пол был не только не символом бесчестия, изображением распутства, а божеством! Ты сам видишь, насколько теряет все западное искусство от тога, что в нем воспрещены чудные проявления любви. У нас эротизм беден, глуп и холоден… Он постоянно изображается с извилистыми путями греха, тогда как здесь он сохраняет всю жизненную полноту, всю захватывающую поэзию, весь величественный трепет природы. Но ты ведь только европейский любовник, бедная рабская и зябкая душонка, в которой католическая религия глупо включила страх перед природой и ненависть к любви… Она изменила, извратила в тебе смысл жизни…
— Дорогая Клара, — возразил я. — Неужели естественно, что вы ищете сладострастие в гнили и стараетесь кучу ваших желаний возбудить ужасным зрелищем печали и смерти? Напротив, не есть ли это извращение той природы, на культ которой вы ссылаетесь, чтобы оправдать, может быть, то, что есть преступного и чудовищного в вашей чувствительности?
— Нет! — живо запротестовала Клара, — потому что Любовь и Смерть, это — одно и то же!.. и потому, что — гниение, это — вечное воскресение Жизни… Да!..
Вдруг она оборвала себя и спросила:
— Но зачем ты говоришь мне это? Ты — смешной!
И с милой гримасой она добавила;
— Как скучно, что ты ничего не понимаешь! Как ты не чувствуешь? Как ты еще не почувствовал, что — я не говорю даже в любви, — но в сладострастии, которое является высшей степенью любви и от которого возвышаются и обостряются все умственные способности человека… что только в одном сладострастии ты достигнешь полного развития личности?.. Неужели ты никогда, например, не думал, что в любовном акте совершаешь красивое преступление?.. То есть возвышаешь свой индивидуум надо всеми социальными предрассудками и надо всеми законами, надо всеми, наконец? И если ты о6 этом не думал, тогда зачем же совершаешь любовь?
— У меня нет силы спорить, — бормотал я. — И мне кажется, что я нахожусь в каком-то кошмаре. Это солнце, эта толпа, эти запахи. И твои глаза. Ах, твои мучающие и страстные глаза! И твой голос, и твое преступление, все это ужасает меня, все это сводит меня с ума!
Клара слегка насмешливо рассмеялась.
— Бедный малютка! — с насмешкой вздохнула она. — Ты не будешь говорить этого сегодня вечером, когда будешь в моих объятиях и как я буду любить тебя!
Толпа все более и более оживлялась. Бонзы, сидя под зонтиками, разостлали вокруг себя длинные красные одежды, словно лужи крови, торопливо ударяли в гонги и грубо ругали прохожих, а эти, чтобы утишить их проклятия, набожно бросали в металлические тарелки большие монеты.
Клара увлекла меня под навес, весь украшенный персиковыми цветами, усадила около себя на груде подушек и, лаская мой лоб своей электрической
— Боже!.. Как все это долго, милый!.. Каждую неделю одно и то же. Никогда не дождешься открытия ворот. Почему ты не говоришь? Разве я пугаю тебя? Ты доволен, что пришел? Ты доволен, что я ласкаю тебя, дорогой обожаемый каналья? О, твои прекрасные усталое глаза! Это лихорадка и из-за меня тоже, а? Скажи, что из-за меня. Хочешь пить чай? Хочешь еще пастилку гамаммелиса?
— Я хотел бы не быть здесь больше! Я хотел бы заснуть!
— Заснуть! Какой ты странный! О, ты сейчас увидишь, как это превосходно! Как это ужасно! И какие необыкновенные, какие незнакомые, какие чудесные желания от этого проникнут в наше тело! Мы вернемся по реке, в моем сампанге… И мы проведем ночь в цветочной барке. Хочешь ведь?
Она несколько раз слегка ударила меня по руке веером.
— Но ты не слушаешь меня? Почему ты меня не слушаешь? Ты бледен и печален. И на самом деле ты совсем не слушаешь меня.
Она прижалась ко мне, прижалась вся, гибкая и ласкающая.
— Ты не слушаешь меня, грубиян, — заговорила она. — Ты даже не ласкаешь меня! Приласкай же меня, дорогой! Пощупай, как холодны и тверды мои груди…
И более глухим голосом, устремив на меня зеленое пламя сладострастного и жестокого своего взгляда, она заговорила:
— Да! Неделю тому назад я видела необыкновенную вещь. О, моя прелесть, я видела, как бичевали человека за то, что он украл рыбу. Судья коротко заявил: «Не всегда надо говорить о человеке, несущем в руке рыбу: это — рыболов!» И он приговорил человека к смерти под железными палками. 3а одну рыбу, дорогой! Это произошло в Саду Мучений! Представь себе: человек стоял на коленях на земле, а его голова лежала на какой-то плахе, совершенно черной от старой крови. У человека плечи и поясница были голые, плечи и поясница цвета старого золота! Я пришла как раз в ту минуту, когда солдат, схватив его косу, которая у него была очень длинна, привязал ее к кольцу, прикрепленному к каменной колоде на земле… Около осужденного другой солдат раскалял на огне маленькую, совсем маленькую железную палочку. И вот, хорошенько слушай! Ты слушаешь? Когда палочка покраснела, солдат со всего размаха начал стегать человека по спине. Палочка в воздухе издавала: шюить! и тотчас же впивалась в мускулы, которые корчились и от которых поднимался красноватый пар, ты понимаешь! Тогда солдат студил палочку в теле, которое вздымалось и съеживалось на месте раны, потом, когда она остывала, он сразу, одним ударом, вырывал ее с кровавыми кусками тела. Человек издавал ужасные крики. Потом солдат снова начинал свое дело. И повторял свой маневр пятнадцать раз! Мне, дорогой мой, всегда казалось, что при каждом ударе палочка проникала мне в тело. Это было мучительно и очень приятно!
Так как я молчал, она повторила:
— Это было мучительно и очень приятно. И если бы ты знал, как был прекрасен этот человек, как он был силен! Мускулы были как у статуи. Обними меня, мой милый, обними же меня!
Глаза у Клары закатились. Сквозь полуприщуренные веки я видел только белки ее глаз. Она сказала:
— Он не шевелился. На спине у него были как бы мелкие волны. О, твои губы!
После нескольких секунд молчания она заговорила снова:
— В прошлом году вместе с Анни я видела нечто еще более поразительное. Я видела человека, который изнасиловал свою мать и потом ножом распорол е живот. Впрочем, кажется, он был сумасшедший. Он был осужден к смерти от ласки. Да, мой милый. Великолепно? Иностранцам не позволяют присутствовать при этом наказании, которое, к тому же, редко употребляется. Но мы дали денег стражнику, и он спрятал нас за ширмой. Я и Анни все видели. Сумасшедший — с виду он не похож на сумасшедшего — был положен на очень низенький стол, все тело его было привязано веревками, рот заткнут, так что он не мог сделать ни одного движения, ни испустить крика. Женщина, не молодая, не красивая, с серьезным лицом, одетая во все черное, с голой рукой, украшенной широким золотым браслетом, опустилась около сумасшедшего на колени. Она начала исполнять свои обязанности. О, дорогой, милый! Если бы ты видел! Это продолжалось четыре часа, четыре часа, подумай!.. Четыре часа ужасных и умелых ласк, во время которых рука женщины ни на минуту не замедлила движения, во время которых лицо ее оставалось холодным и угрюмым. Осужденный испустил дух в потоке крови, которым он забрызгал все лицо своей мучительницы. Никогда я не видела ничего такого ужасного, и это было так ужасно, мой милый, что мы с Анни лишились чувств. Я всегда думаю об этом.