Сад радостей земных
Шрифт:
— Фу, черт, — пробормотал он.
Врач вытащил иглу. За толстыми стеклами очков блеснули его глаза.
— Вы не шелохнулись, — сказал он, словно хотел польстить Кречету.
— Не хотел, чтоб игла выскочила, — ответил Кречет, как будто надо было оправдываться.
Врач повернулся к нему спиной. В открытом шкафчике над небольшой раковиной умывальника что-то блеснуло — какие-то медицинские инструменты. Любопытно, как бы понравилось этому медику, если бы взять да и пропороть его одной из этих штучек и выпустить всю кровь.
— Есть у вас история болезни? Чем вы переболели в детстве?
Врач уже снова сидел за столом и писал. Конечно же, никто никогда больше не заглянет
— Чем болели ваши родители? И их родители?
— Про тех я ничего не знаю. Мать у меня здоровая. Она никогда в жизни не лежала в больнице, вот только когда я родился…
— А отец?
Кречет в недоумении уставился на врача. Не сразу сообразил, что тот спрашивает о Ревире.
— Он здоров. Никогда не слыхал, чтоб он на что-нибудь жаловался, и к докторам он не ходит.
Врач кивнул, негромко сказал:
— Понятно.
Кречет прибавил:
— Для своих лет он вполне здоровый человек.
— А сколько лет вашему отцу?
От врача Кречет пошел в аптеку и получил по рецепту лекарство. Открыл пластмассовый пузырек, заглянул: мелкие желтые шарики.
Очень хотелось есть, он зашел в ресторан, но, едва переступил порог, понял, что не сможет проглотить ни куска. Подошла женщина с высоко взбитыми рыжими волосами, прижимая к груди пачку меню.
— Нет, не беспокойтесь, — нетвердым голосом выговорил Кречет.
Он вышел на улицу. Напротив торчала какая-то статуя: генерал на коне; не поймешь, из чего вылеплены человек и лошадь, так обезобразила статую городская грязь и копоть. Кречет прошел в будку автомата и позвонил своему поверенному, но не застал его; оказалось, законник забирает из чистки наряды своей супруги. Кречет попросил секретаршу записать, что он придет в контору завтра в десять утра. Потом отправился в кино.
Кинотеатр был за углом, неподалеку от докторова дома. На этой боковой улочке не осталось никаких красок: от фабрик, что стояли ниже, у реки, наносило сажу и копоть, некогда белый полотняный шатер, на котором налеплена была надпись черными буквами, стал серым и шершавым. Кречет, спотыкаясь, пробирался по проходу, глаза его уже прикованы были к экрану, где двое о чем-то непонятно спорили. Зрителей раз-два и обчелся. Кречет сел, под ногой зашуршала мятая бумага. Кресло оказалось обшарпанное, зато удобное.
Сперва он даже не пробовал разобраться, о чем фильм, просто смотрел, как спорят мужчина и женщина. Оба красивые, но черно-белая пленка все-таки искажает лица. Наверно, эти двое — не герои, а сами актеры — красивы до того, что дух захватывает, а вот на этом старом, рябом полотне они кажутся почти заурядными. Спорящие исчезли, на экране — аэропорт. Полиция кого-то ждет. Все, кого показывает камера, смотрят не в объектив, а куда-то в сторону. Довольно долго приземляется самолет. На борту самолета какой-то человек роется в портфеле… Когда Кречет снова поднял глаза на экран, действие уже перенеслось в ночной клуб. Может быть, он на какое-то мгновенье задремал? Блондинка в очень открытом платье, расшитом блестками, что-то горячо говорит мужчине в смокинге. Кречет протер глаза. Кругом гуляли сквозняки. В задних рядах хихикали какие-то ребятишки. Пахло грязью, заплесневелыми объедками. Впереди, немного сбоку, сидела какая-то толстуха, она сопела и ковыряла в носу; потом громко, самодовольно хмыкнула. Кречет вдруг вспомнил про свой револьвер. Потрогал карман — да, на месте.
— Я никогда его не любила. Он был просто мальчишка.
— Сколько раз ты мне это говорила?
— Я не любила его…
— Фрэнки, да ведь это тот самый фрукт…
— А
— Еще две порции, пожалуйста…
— Я больше не хочу…
— Нет-нет, еще две порции.
Актеры делали свое дело, Кречет смотрел и думал: живы они еще? Может быть, их тела давно где-то гниют, а вот их призраки что-то изображают здесь, на экране; и смотрят на них всего-то человек двенадцать. Кречет слушал актеров, смотрел, как шевелятся их губы, а сам беспокойно ежился. Слова слетают с этих губ не по воле говорящих. Они говорят то, что им было велено. Они не сами думали, что делать, их безжалостно заставили. У них не было выбора. Кто-то написал для них слова — и пришлось эти слова говорить, они сыграли свои роли и умерли на экране, или кого-то убили, или просто исчезли. Непонятно почему, но смотришь на них — и уж до того тошно, тревожно… У него заныла спина, так долго он сидел не шевелясь, напряженно выпрямившись — казалось, он видит на экране самого себя и со страхом ждет: вот сейчас надо будет сказать слова своей роли.
На улицу он вышел совсем измочаленный. Уже смеркалось; сколько же времени он проторчал в этом кино? Посмотрел на часы, оказалось — уже шесть. Странно, непостижимо. Он-то думал, что потратил на эту паршивую киношку от силы час или два, хотел только убить время, а прошло, видно, почти пять часов.
В гостинице, внизу, уже ждала Дебора. На ней серое шерстяное пальто, в руках черная сумочка. Волосы коротко подстрижены, на лбу челка — гладкие, модно начесанные прядки; под этой темной бахромой глаза кажутся огромными.
— Я был в кино, — сказал Кречет. — Не заметил, как время прошло.
Он совсем задохнулся от быстрой ходьбы. Дебора холодным взглядом обвела тесноватый вестибюль с жалкими потугами на роскошь: истертый ковер красного бархата, поддельный мрамор.
— Хочешь чего-нибудь поесть или пойдем наверх? — спросил Кречет.
— Я не голодная.
Вошли в лифт. Кречет поморщился: по стенкам с трех сторон зеркала, очень неприятно, когда справа и слева маячит собственный профиль. Дебора стягивала темные кожаные перчатки. Как-то по-особенному посмотрела на свои кольца — одно с крупным, далеко выступающим бриллиантом, другое гладкое, обручальное: ясно, это они для него, чтобы он заметил. Дверцы раздвинулись, он подтолкнул Дебору и сам вышел за нею.
— Всегда ты останавливаешься в каком-нибудь мерзком логове, — сказала Дебора. — Ты их нарочно выбираешь. Он отворил перед нею дверь номера, и вот оно, последнее оскорбление: мутные, белесые стены, посеревшие от копоти из решетки вентилятора, и кричаще-яркие занавеси, вычурно задрапированные вокруг окна, которое выходит в пустоту.
— Я не люблю тебя. Наверно, я тебя ненавижу, — сказала Дебора.
— В тебе ровно ничего нет такого, за что можно любить. Меня тошнит от всего этого. — Она швырнула перчатки на комод, на его бумаги. В зеркале ее смуглое лицо казалось зеленовато-бледным, от беспощадного верхнего света на него ложились уродливые тени. — Очень странно, вот я прихожу сюда с тобой — и ничего, а за стол с тобой сесть не могу. Кусок в горло не пойдет.
— К чему ты все это говоришь?
— Не зли меня. Разве не видишь, я устала. Ни малейшего желания разговаривать.
Кречет щелкнул выключателем. Несколько минут Дебора стояла в полутьме, словно его здесь и не было. Потом обернулась, и они обнялись — теперь, без света, они стали нежней друг с другом. Запах ее колос, ее тела кружил Кречету голову; нахлынуло волнение, казалось, в мыслях он сейчас унесется далеко вперед, отрешится от этого мучительного напряжения. В холодной, незнакомой постели, на дешевом матрасе Дебора припала лбом к его шее и, пряча лицо, зашептала: