Сад вечерних туманов
Шрифт:
– Как мы понимаем, – заговорил Секигава, – вы вновь безо всяких проволочек назначаетесь на свою прежнюю должность во дворце. Пожалуйста, примите наши поздравления.
– Моя работа в Югири не завершена.
– Но ведь, я уверен, в письме недвусмысленно говорится, что Бюро простило вас за то, что произошло между вами и Томинагой Нобуру, – сказал Секигава.
При звуке этого имени меня будто ударило. На мое счастье, японцы смотрели на Аритомо, а не на меня.
– Вам известно, что произошло с Томинагой-сан? – задал Иширо вопрос среди общего молчания.
– Я не следил за событиями
– Он участвовал в войне. Возвратился в дом своего деда после того, как император объявил о капитуляции, – сообщил Иширо. – Слуги сообщили, что несколько дней спустя он отправился на теннисный корт в своем саду и совершил сеппуку [217] .
Известие о смерти Томинаги ошарашило меня – он был последним, что связывало меня с лагерем, единственный другой человек, о ком я знала, что он был там, и кто, как я подозревала, был жив до сих пор. А теперь и его не стало.
217
Сеппуку, то же, что и харакири (букв.: «вспарывание живота», яп.) – ритуальное самоубийство методом вспарывания живота, принятое среди самурайского сословия средневековой Японии. В 1945 г. император Хирохито отказался от своего божественного статуса и принял позор нации на себя, настояв на капитуляции Японии. Высшее военное руководство тогда выступило против этого решения, старшие офицерские чины и военачальники, следуя традиции самураев, совершили обряд сеппуку.
– Он оставил записку?
Аритомо наконец-то снова заговорил – приглушенность его голоса была единственным, что указывало, насколько подействовали на него слова Иширо.
– Ничего не нашли, – ответил Иширо. – Слуги говорили, что за день до самоубийства Томинага-сан сжег все свои бумаги – документы, записные книжки, дневники. Все.
– Наверное, боялся, что американцы отдадут его под суд, – заметил Аритомо.
– Его имя не упоминалось ни на одном процессе, – сказал Секигава, – ни кем-то из свидетелей, ни кем-либо из наших людей, которых судили. Уверен, что Томинага-сан, как и многие из нас, просто не смог вынести зрелища нашей страны, оккупированной иностранцами.
Знакомый, полузабытый страх медленно закрадывался мне в душу, пока я пристально разглядывала этого священника, Мацумото: мне следовало бы распознать в нем бывшего офицера Кэмпэйтая, едва я его увидела, но он успел научиться отлично маскироваться.
– А как насчет вас, Мацумото-сан? Ваше имя упоминалось на каком-нибудь процессе по военным преступлениям?
Синтоистский священник не отвел взгляда, зато его спутники упрятались за настороженным, чутким молчанием.
– Я должен был бы еще раньше понять, что мы говорим с бывшей «гостьей императора», – выговорил он.
– Бывшей? Да мы, такие, как я, навсегда останемся гостями вашего императора.
Секигава попытался разрядить тягостную обстановку:
– А-а! Пройдет месяц – и американская оккупация закончится. Мы снова станем свободны. Семь лет под американцами. А кажется,
– Если хотите, мы продлим наше пребывание здесь еще на несколько дней, чтобы у вас было побольше времени на то, чтобы определиться с ответом, – предложил Иширо.
– В этом нет необходимости. – Аритомо поднялся быстрым и решительным движением, не допускавшим никаких споров. Трое членов Ассоциации уставились на Секигаву. Тот кивнул, и все они разом встали, при этом Мацумото помог миссис Маруки утвердиться на ногах.
– Мы так много слышали о вашем саде, – сказал Секигава. – Можно нам его осмотреть?
– О, и водяное колесо тоже, – прибавила миссис Маруки. – Уверена, то была великая честь – получить такой дар от императора!
– Я произвожу некоторые обновления на том участке, – Аритомо произнес эти слова с таким убедительным сожалением, что чуть и меня в этом не убедил. – В другой раз, возможно, когда все работы здесь будут завершены.
– Вы должны сообщить, когда можно будет снова нанести визит вам, – сказал Секигава.
– Приезжайте, когда кончится Чрезвычайное положение. Тогда будет легче возобновить ваши поиски, – посоветовал Аритомо. – В настоящее время находиться в сельской местности небезопасно.
– Нам хватило сложностей с властями, – согласно кивнул Иширо. – Они отказались допустить нас во многие другие места.
– Сколько времени продлится Чрезвычайное положение? – поинтересовалась миссис Маруки. Она, как я поняла, была из тех женщин, которые не желают уходить, пока что-нибудь да не получат, пусть даже и сущий пустяк.
– Годы, я полагаю, – ответил Аритомо. – Годы и годы.
Конверт все еще лежал на столе, эмблема хризантемы сияла, словно искаженное отражение солнца на поверхности пруда Усугумо. Аритомо налил себе чаю и потянулся с чайником ко мне. Я покачала головой.
– Это правда, что тебя попросили уехать домой?
Меня беспокоила эта возможность: а вдруг? Он поставил чайник на жаровню.
– Очевидно, таких, как я, сейчас не хватает: садовников помоложе поубивало или покалечило на войне, а те, кто постарше, уже не справляются с работой.
Он несколько раз крутанул чай в чашке, поглядывая в нее.
Уж не думает ли он, гадала я, о чайной плантации, где выросла его жена?
– Я так много лет был вдали от Японии, – произнес он. – Так много лет…
– Почему ты не ездил на родину? Хотя бы на время?
– Не мог, пока ее оккупировали американцы. Сама мысль об этом мне невыносима – все эти иностранные солдаты в наших городах.
– Для тебя не было слишком уж невыносимым жить здесь, когда Малайю оккупировали иностранные солдаты!
– Возвращайся к своей прежней жизни в Куала-Лумпуре, – резко бросил он. – Тебе никогда не стать уважаемым садовником, если ты будешь носить столько злости в себе.
Некоторое время мы ничего не говорили друг другу.
– Вы с Томинагой были друзьями, так ведь? – спросила я. – Что же между вами произошло?
– В горах есть монастырь. Хочу попросить монахинь помолиться за Томинагу. Пойдешь со мной? Скажи рабочим, что завтра они могут устроить себе выходной.
Гром прогрохотал в облаках.