Сад
Шрифт:
IX
Была молчаливая ночь и светлая, точно глядящая отовсюду.
Шевардину не хотелось спать.
Он вышел из сада, обогнул угол села и пошел вдоль берега.
Берег был обрывистый, сплошь покрытый серебристым лопушником, мокрым от росы. Под ногами Шевардина лопушник ломался и шуршал, хрупкий и сухой, как камыш зимою. Снизу в стены берега узкими и частыми заливами вползла река и цепко держалась там, черная и жуткая вблизи, ярко-блестящая от месяца, веселая - на середине.
Ночь выпила из земли и унесла в небо кричащие дневные краски, и оттого земля стала легкой и серой, и
Около лесной опушки, там, где днем были видны развешанные на кольях вентеря, похожие на великанов, чернели на воде два узких челнока, на берегу две рыбачьи фигуры.
Шевардин знал их обоих; одного - Семена Драного, другого - Онисима Батрака, из Баринова хутора: случалось покупать у них рыбу.
Они ехали вместе, как два речных волка, и при месячном свете были похожи один на другого, с обвисшими, точно прихлопнутыми сверху, старыми картузами, с венками волос из-под них, долгобородые, как рыбари из Галилеи.
Шевардин остановился и наклонился вниз.
– Никак ловить едете?
– спросил он вполголоса и услышал, что для этой ночи сказано было слишком громко: ночь встревоженно подхватила его слова и разнесла их далеко над водою.
Старики обернулись.
– Это кто?.. Садовник, кажись?
– присмотрелся к нему Онисим.
– Во-во... Он самый, - отозвался Шевардин.
Река пахнула на него едким запахом тины, застоявшимся в заливе и поднятым челноками.
– Мы - ночные птицы, каждую ночь ездим, нам не в диковинку, - прожужжал снизу старый голос Драного.
– А ты чего ходишь?
– Так... Не спится, - бросил вниз Шевардин.
– Не спится, не лежится, и сон не берет?..
– Плохо твое дело... Девку тебе надо, - решил вопрос Онисим.
Корявые руки их не спеша сматывали вентеря и складывали их горкой на носу челноков, и видно было, как свесились в воду с бортов белесые сухие сети с кольцами из бересты.
– Без девок-то обойдемся, - отшутился Шевардин.
– Монашком, значит, живешь?! Ишь ты...
– Онисим засмеялся.
– А ноне и монахи пошли такие - пальца им в рот не клади... В Неижмакове вон целая улица отстроилась - все монаховы женки живут... Так и улицу зовут "Монахова", право... А ты: "без девок"! Без них, видно, и в святые не попадешь...
Смотали последний вентерь.
Онисим потрогал рукой свой челнок и сдвинул его с мелководья. Семен вылил ковшом воду из своего и тоже двинул.
Запах тины плеснул в берег густой и плотной волной и прошел вдаль, тяжелый и острый.
– А что, старики, меня с собой не захватите?
– спустился Шевардин вниз к челнокам.
От веселой реки, и лучей месяца, и сквозной дали не хотелось идти в темный шалаш.
– Куда захватить-то? Кабы лодки...
– глухо прошелестел Семен Драный.
– В челноке не разгуляешься... Тут большая сторожка нужна вдвоем ездить: чуть что - и плыви!
– отозвался веселым баском Онисим и хитро добавил: - А табаком угостишь?.. Угостишь, тогда посажу.
– Сколько угодно, - обрадовался Шевардин, доставая табак из кармана.
– У него-то, у Онисима, можно, челнок хозяйский, вместительный, ну, у меня, прямо сказать, душегубка, у меня никаким манером вдвоем нельзя...
Семен взял в руки весло и, высоко подымая ноги, вошел в свою посудину.
– То-то и оно-то, что ты - Драный! Кабы ты настоящий мужик был, а то драный, какой в тебе толк?
– весело шутил Онисим, на свету скручивая из бумаги цигарку.
– Тебя не драли, вот ты и не Драный, а тебя бы схватили, ты был бы Драный... Такой случай...
– безобидно отозвался Семен.
– Это хоть, положим, верно... Что верно, то верно, такой случай, согласился Онисим.
И они поплыли вместе.
Там, где блестящими, кованными из света пятнами упали в воду лучи месяца, плавными толчками двигались вперед легкие и черные острые челноки.
Лес по бокам реки молчал, река тоже молчала, говорили только носы челноков с водою, тихо, невнятно и влажно, и вполголоса, но громко для такой прозрачной ночи говорил Онисим Шевардину:
– Рыба, она ведь тоже не зря по всей реке ходит: она свое место знает, - прямо слободами живет, как люди... Правда истинная, свое место завсегда знает. Мы уж сколько лет рыбачим: здесь сула такая, например, а здесь другая, на спине полоса темнее. Здесь вот, в этом месте, где дубки, - коряги на дне, - здесь сазан; такой тебе сазан несметный, не выловишь! И здоровый, стерва! На крючок попадется, если струмент плохой, слабый, значит, все чисто порвет и уйдет... Прямо как боров! За дубками - там вырезуб по верху ходит. Этот ни за что на удочку не попадается, ходит и ходит, мелочью, сенгавками питается... Тоже не кое-как, свое место тоже знает... А если чабака хочешь пымать, этому принаду нужно... Хоть чабаку, хоть сазану обязательно принаду, без этого не пойдет. Он в глуби, посередке ходит... Вот ежель пустить гарца два жита пареного, так от середки да к берегу полосой, с вечера принадить, а утром притить - отбою не будет! Все крючки и лески порвет! Ежель дорогие не порвет, а такие, простые, - все чисто порвет, приходи, кума, радоваться...
Вода журчала под челноками, и светлые пятна дробились сзади их в длинные искристые цепи.
В свете месяца молчаливо ехавший стороной Драный, серебристый по краям рубахи и картуза, казался таинственным и многодумным и был похож на большую осторожную птицу, готовую ежеминутно нырнуть в воду.
Впереди, издалека видная, светлолистая ветла окунулась с берега в воду, точно припала пить, да так и застыла.
– Вон это место видишь?
– кивнул на нее Онисим.
– Это место - сомовое, тут омута скрозь, тут сом... Не так давно с кобылу сомов вытаскивали, по пуду зебры одни... Теперь уж таких нет, ну, тоже здоровые попадаются.
– А за что Семена секли?
– вдруг громко перебил Шевардин, и свои же собственные слова вдруг показались ему лишними и жесткими для такой тишины и такой бесплотной дали.
– Семена-то?
– Онисим обернулся к Семену и крикнул: - Семен! За что тебя драли, спрашивает?
– Ладно, за что...
– буркнул сзади Семен.
И все замолчали.
Над водой неровно трепетали, гоняясь за лодкой, то появляясь, то исчезая, маленькие летучие мыши.
Черный лес слева казался только траурной рамкой для залитого лунным светом белого леса справа.