Садовник
Шрифт:
Пожалуй, до самого этого момента кое-кто еще мог питать иллюзии о временном характере реформистской лихорадки новой власти, но теперь она словно сказала: «Хватит! Больше я в бирюльки не играю».
У дверей школы собралась огромная толпа: мясники и бакалейщики, двое портных, почти весь состав механической мастерской и даже сеньоры Лусия и Тереса Эсперанса. И всех интересовало одно: где теперь учиться детям? Но специально прибывший из Сарагосы и стоящий теперь у дверей школы маленький невзрачный чиновник твердил только одно: «Ничем помочь не могу, есть конституция страны, есть решение кортесов,
Родители мгновенно выбрали комитет и начали составлять петицию для передачи оной алькальду, но потом плюнули на условности и прошли в муниципалитет все до единого. Но и алькальд ничем помогать не собирался.
— Послушайте, — только и сказал он. — У меня у самого в эту школу внучка ходила. Но закон есть закон, и церковь от государства должна быть отделена. И вообще, стыдитесь, мы же европейская страна!
Люди возмущались, пробовали уговорить священников возобновить обучение где-нибудь в другом, не таком заметном месте, но колесо истории к тому времени уже окончательно повернулось, монахи нарушать конституцию откровенно боялись, и с этой минуты Пабло и маленькая Долорес более в школу не ходили.
Впрочем, старый полковник оказался на высоте. Не прошло и трех дней, как его внука и внучку уже обучали специально приехавшие из Сарагосы и устроенные на житье прямо в усадьбе семьи Эсперанса четыре учителя — музыки, арифметики, истории и географии.
Себастьяну это оказалось только на руку. Ему более не нужно было дожидаться возвращения детей Эсперанса из школы, чтобы наблюдать за ними. Впервые за много-много дней вся семья сутки напролет находилась под одной крышей.
Это оказалось невероятно удобно. С утра Себастьян поливал клумбы и наблюдал за восседающим за окном кабинета сеньором Эсперанса. Затем Себастьян подстригал аллею и смотрел, как сеньора Лусия переговаривается с сеньорой Тересой. Он сооружал дренажные канавки для английского газона и смотрел, как сеньор учитель обучает Пабло и прекрасную Долорес игре на фортепиано. Жизнь всей семьи была перед ним как на ладони, позволяя наблюдать за ней сколько угодно.
И постепенно Себастьян все лучше и лучше понимал, что внутреннюю сущность сеньоры Тересы могли бы передать нежные и задумчивые ирисы у студеного ручья, а натуру сеньоры Лусии — яростно оранжевые маргаритки в самой середине залитой солнцем широкой поляны. Конечно, это были самые грубые, самые общие прикидки. К ирисам наверняка могли добавиться фиалки и лещина, а к маргариткам — апельсиновые деревья или даже акации, но общая цветовая гамма будущего райского сада уже начала вырисовываться и каждый божий день пополнялась новыми, свежими впечатлениями.
Наверное, поэтому так, как этим летом, Себастьян не работал, даже когда копал ямы. Он забыл, что такое спать всю ночь, загорел до черноты и даже приспособился с толком использовать самое жаркое послеобеденное время, когда весь город словно вымирал. И уже в июле первые результаты адского труда начали проявляться.
Теперь в саду благоухали восемнадцать маленьких и больших плотно засеянных низкорослыми разноцветными цветами и травами мавританских лужаек. Вдоль тщательно расчищенного русла ручья протянулись две ровные, выложенные плитняком
В их краях никогда не бывало ничего подобного, но Себастьяна это нисколько не смущало. Еще прошлым летом он проложил новые тропы в самых темных, самых заросших и неуютных местах старого сада. А минувшей весной он смело вырубил десятки и десятки отдельных деревьев по обе стороны этих троп и позволил цветам занять каждое освещенное солнцем пятно.
Когда сеньора Тереса впервые увидела, как яростно и страстно полыхают в почти полной темноте густой пробковой рощи оранжевые огни маргариток, она была настолько потрясена, что минут на десять лишилась дара речи.
Себастьян наблюдал. Он видел все, каждое движение ее души — первую оторопь, мгновенно хлынувший в горло восторг, слезы непереносимого умиления, удивление и кратковременный, но сильный испуг, и сам же констатировал: не то. Да, это было неплохо, но будет ли сеньора Тереса испытывать то же самое после смерти? Тем более вечно…
Он повел ее к ручью, и вот здесь все уже пошло как надо. Едва сеньора Тереса глянула на обрамленное ивой и лещиной зеркало тихо воркующего ручья, на печальные голубые ирисы, стыдливо выглядывающие из-за темно-зеленых, густо покрытых мхом камней, как ноги ее подкосились, а на глазах появились крупные, с горошину, слезы.
Себастьян впился глазами в ее лицо. Он уже видел: справа, там, куда ее взгляд упал в первую очередь, надо побольше света, слева, там, где она на мгновение подняла брови, можно попробовать добавить цветов, а сама площадка, на которую она обратила внимание в последнюю очередь, хороша — можно все оставлять как есть.
Часа через два переполненная невыразимыми чувствами сеньора Тереса отправила в сад сеньору Лусию. Еще через три, уже к вечеру, новую планировку согласился осмотреть полковник. И каждый раз Себастьян неотступно следовал рядом, отмечая каждое невольное поджатое губ и стараясь понять, чем вызван каждый прищур глаз.
Он видел, что все они поражены, но он знал своих господ гораздо лучше, чем они знали самих себя, и потому уже ночью начал очередную и не самую последнюю реконструкцию огромного сада. То, что он прочитал в их глазах, ясно говорило о корысти и гордыне, о чувстве удовлетворения тем, что есть чем похвастать перед гостями, но лишь немногое вызвало у его господ действительно глубокие чувства, те, которые способны заставить человека обратиться внутрь себя и замереть — на века.
Как он и предполагал, в дом Эсперанса зачастили посетители, и за первую неделю августа в саду побывала вся городская верхушка. И время от времени юного садовника даже представляли восхищенным гостям. Но сам Себастьян не любил эти визиты. Господа Эсперанса сразу же становились манерными и неприступными, а все те слабые движения души, которые как раз и определяли их человеческую суть, мгновенно загоняли внутрь, причем достаточно глубоко. А только эти настоящие чувства и могли по-настоящему помочь Себастьяну.