Садовник

Кортес Родриго

Понятно, что Мигель так просто сдаваться не собирался. Первым делом он съездил в Сарагосу и оставил в секретариате управления рапорт со своим объяснением случившегося и аргументами в защиту Тересы Эсперанса. Но вскоре понял, что это бесполезно, и подал рапорт еще выше — в Мадрид. Затем на всякий случай обратился за помощью к алькальду, имел длительный разговор с прокурором и судьей, но лишь убедился в том, что те ни ему, ни Тересе — не защита.

— Поймите, Мигель, — неловко улыбаясь, говорили ему, — с того самого момента, как Сесил гласно, на всю провинцию отказался от титула и всего имущества в пользу Республики, вы, посягая

на него, посягнули и на Республику. А это — святое.

— Титулы отменили еще в декабре прошлого года, — мрачно парировал Мигель. — А с этим отказом от имущества вообще — темная история…

— Ну что вы цепляетесь к словам? — смущенно улыбались его собеседники. — И потом, далась вам эта шлюха… Мало того, что от мужа ушла, так еще и священника совратила! Кто вам сказал, что она невиновна?

— Я это знаю, — пожимал плечами Мигель. — Ни сеньора Тереса, ни падре Теодоро этого не делали.

— Ну и что? Вы лучше головой подумайте. Зачем это вам надо? Да если бы не ваше тупое упрямство, вас бы давно восстановили! Но вы же встали в позу! Стали под следствие копать, этих монархистов выгораживать… В Мадрид пожаловались! А какая власть станет подобное терпеть? Скажите спасибо, что еще не посадили…

Мигель только хмурился. Никому он спасибо говорить не собирался; напротив — подал еще одну жалобу в Мадрид, и еще одну, и еще… Обжегшись на невинно посаженном Энрике Гонсалесе, бывший начальник полиции не успокоился до тех пор, пока Тересу Эсперанса не выпустили из женской тюрьмы под подписку о невыезде. И только тогда всерьез занялся своей собственной судьбой.

Дела у него шли паршиво. Только спустя долгих три месяца, уже в ноябре, Мигелю удалось устроиться на маслозавод сменным мастером. Ни в мэрии, ни в прокуратуре, ни в суде вакансий для него отныне не значилось.

Но и это было еще не все. В первый же день работы на маслозаводе он встретил Сесила Эсперанса. Бывший наследник половины земель в округе, а ныне образцовый гражданин Испанской Республики устроился на тот же завод помощником главного бухгалтера и зарабатывал, наверное, раза в три больше, чем бывший начальник городской полиции.

— Ну, что, лейтенант, получил свое? — хохотнул при встрече Сесил. — А гонору-то было сколько! Посажу-у! Раздавлю-у!

Мигель угрюмо отмалчивался.

— Зато теперь все на своих местах, — лукаво улыбнулся Сесил. — Ты — внизу, а я — наверху.

Мигель не без труда удержал подкатившую к самому горлу ярость и заставил себя тоже улыбнуться.

— Скажите мне, Сесил, как вам удалось это дело провернуть?

— Какое? — искренне удивился Сесил.

— Ну, как вы поняли, что надо от наследства отказаться? Ну… чтобы мотива для убийства не было. Да еще заранее…

— Я не убивал моего отца, лейтенант, — сразу посерьезнев, печально покачал головой Сесил. — А от наследства отказался, когда узнал, что Гарсиа арестован.

— Зачем?

— Нет, лейтенант, ты все-таки безнадежный провинциал… — криво усмехнулся бывший наследник. — Понятно же, что, если в доме государственный преступник, имущество так и так арестуют… Так почему бы не сделать красивый жест? Дошло?

Мигель охнул. Это был настолько очевидный политический ход, что не заметить его мог только полный придурок!

— Быстрее соображать надо, лейтенант, — мстительно улыбнулся Сесил. — Вот поэтому ты внизу, а я — наверху.

***

Тем же вечером измотанный беспрерывными

размышлениями Мигель написал письмо в Вену — доктору Фрейду. Два дня переводил его на немецкий с бескорыстной помощью молоденькой преподавательницы из недавно открывшейся государственной школы, отослал, а спустя всего месяц, в декабре, получил ответ.

Всемирно известный доктор не без доли скрытого сарказма поблагодарил «Herr Santsches» за оказанное ему доверие и с ходу отверг почти все пропитанные махровым полицейским духом предположения своего корреспондента.

Доктор сразу же указал Мигелю на то, что присланная им копия рисунка орхидеи, вне всякого сомнения, содержит сходные с вагиной элементы, и обратил его внимание на то, что пациент покушался на жизнь только мужчин и только из этой семьи.

Доктор не исключал, что пациент либо принадлежит к членам этой семьи, либо считает себя ее неотъемлемой, возможно, незаслуженно отвергнутой частью, что иногда случается с незаконнорожденными. Причем, по мнению доктора, сломанная орхидея либо означала бессознательный намек на утрату женского начала в семье, либо указывала на бывшее в прошлом насилие над женщиной, скорее, всего, матерью пациента.

Далее доктор Фрейд обратился к факту удушения пострадавших и высказал предположение, что удушение в данном случае символизирует либо перенесенные трудные роды, память о которых каким-то образом сохранилась во внутреннем «Оно» пациента, либо невыносимо тяжелую обстановку в семье, особенно в детские годы.

Конкретно о самих покушениях доктор написал немного, но счел необходимым предположить, что первый пострадавший, приехавший издалека мужчина (сеньор Ансельмо, мысленно отметил Мигель), скорее всего, каким-то образом покусился на равновесие в семье и, возможно, предложил кому-то брак, усыновление или, к примеру, переезд.

А вот удавшееся убийство самого старого и явно доминирующего члена семьи, по мнению Фрейда, не могло бы случиться без самых серьезных оснований. Здесь венский доктор настойчиво рекомендовал вдумчиво изучить все последние дни покойного, — возможно, тот принял какое-то чрезвычайно важное для пациента решение.

Но сильнее всего заинтересовал венского провидца случай с пропажей трупа самой старой женщины семьи. Доктор написал об этом так много и наукообразно, что переводившая письмо преподавательница корпела над ним до поздней ночи и часть специальных терминов так и не осилила. Но зато здесь доктор обратил внимание на каждую, даже самую незначительную, деталь.

Разбитая крышка усыпальницы, по Фрейду, определенно означала протест против смерти и освобождение духа женщины от оков тьмы. Рассыпанные по всему склепу розы — протест против жестокости и смерти, ведь оттого, что их срезали для гроба, количество страданий в мире только увеличилось.

Оставленный в двери склепа ключ означал символический коитус с похищенной женщиной и, возможно, вызов, откровенную демонстрацию намерения вернуться за любым похороненным. А то, что тело мертвой женщины привязали к двум палкам веревками из ее собственного платья, и вовсе привело знаменитого исследователя человеческих душ в бурный восторг. Здесь диагностировалось все: и нереализованные детские сексуальные вожделения, и попытка удержать то, что безвозвратно уходит, и даже намек на какие-то древние, доисторические верования об опасности, исходящей от мертвых, и это означало, что пациент и боялся, и желал похищенного тела одновременно.