Садовники Солнца

Панасенко Леонид Николаевич

– Федор Иванович, - попросил он, превозмогая головокружение. Переключите на меня общую связь.

– Вы все решили?
– спросил руководитель Станции.

– Да, решил, - твердо ответил Садовник, и слова его облетели все закоулки "Галактики".
– Мы уходим, друзья. Немедленно и безоговорочно. Полномочия у меня на этот счет простые - разум и совесть.

Илья сделал паузу, обвел взглядом знакомые лица. В большом объеме изображения появились десятки видеоокон - его слушали, за ним наблюдала вся Станция.

– Мы, - продолжал Илья, - предположительно нашли путь к пониманию

Окна, как некой гигантской энергетической системы. Система эта принадлежит другой вселенной, случайно приоткрывшейся нам. Мы смутно догадывались, а теперь наконец убедились, что амебы не хозяева ее и даже не посланцы хозяев, а нечто непонятное для нас, выполняющее, однако, вполне понятную роль в Окне. Их функция - защита. Действия амеб ясно показали, что наше присутствие в Окне крайне нежелательно. Наша Станция - инородное тело для этого мира. Более того, мы - активный раздражитель. Чужая Боль, отголоски которой воспринимали Лоран и Шварц, - следствие нашего присутствия в Окне. Сегодняшний эксперимент убедительно доказал это. Прямое воздействие на звезду вызвало немедленную ответную реакцию. И реакция эта теперь известна нам всем...

Илья помедлил, будто собирался с мыслями.

– Я не хочу сейчас гадать о сущности чужой Боли. Это уводит в такие дебри, где нет и намека на истину. Живая звезда? Возможно! Сверхгигантская космическая медуза? И это возможно! Целый мир, обладающий чувствами, живой и неделимый? Кто знает? Короче, возможно все, что способно испытывать боль. Мы не можем пока и не знаю сможем ли в будущем заглянуть в эту маленькую щелку и определить, чем или частью чего является псевдотуманность Окно в иной вселенной. А раз так, надо уходить! Великий Гете давным-давно говорил: "Чего не понимают, тем не владеют". Мы же, ничего не понимая, пытались хозяйничать в Окне, пытались владеть. И причинили... Мне даже страшно подумать, что мы по неведению могли причинить иному миру боль!

Станция уходила.

Мелкая вибрация проникла даже сюда, в жилые каюты, и у Ильи возникло странное ощущение: будто Станция вовсе и не станция, а огромное животное, все ускоряющее свой бег, чтобы в какое-то из мгновений взвиться в прыжке. Ощущение не исчезало, хотя Илья, как и все остальные, знал: прыжка не будет.

Станция уходила из Окна с тем, чтобы лечь в дрейф у его границ и продолжить исследования. На совещании, которое закончилось полчаса назад, было оговорено: кроме обычных наблюдений, остается в силе и расширяется программа зондирования, так как амебы, очевидно из-за крошечных размеров зондов, этими разведчиками человеческого разума пренебрегали.

– Ты улетаешь с "Бруно"?
– спросила Полина. Она сидела на низкой тахте, опершись подбородком о колени. Взгляд у нее был усталый и грустный.

– Завтра, - ответил Илья.

– Я тоже улетаю, - Полина решительным движением отправила золото волос за спину.
– Завтра. С тобой.

Илья стремительно пересек каюту, опустился перед Полиной на колени, чтобы лучше видеть, что творится сейчас в зеленых глубинах ее глаз.

– И это говоришь ты? Женщина, привыкшая быть свободной и сильной? Считающая, что любовь расслабляет?

Полина молча потянулась к нему, и Илью

вновь захлестнул тонкий и несравненный аромат. Любимая пахла молоком, травой и еще бог знает чем сладко, волнующе, знакомо.

– Разве ты не понимаешь, что о музыке говорят только до тех пор, пока не зазвучит первая скрипка... Так и со мной... После всего, что было, после четвертой боли, ты мне однажды приснился. Я проснулась вдруг от ужасной мысли, что настанет какой-то день - и ты улетишь, а меня раздавят месяцы ожидания. Месяцы без жизни. Мертвые месяцы. Я вскочила с постели и побежала к Крайневу, чтобы сказать ему: на Станции больше нет врача. Я поняла тогда, что думаю о тебе, о себе больше, чем о других. А в космосе ты же знаешь это - так нельзя. Я сказала ему, что улетаю. Немедленно. С тобой! Старик, - да, да, ему уже сто сорок шесть, - хлопал глазами и, казалось, не понимал мою сумбурную речь.

– И что он тебе сказал?

– Ничего, - Полина вздохнула, расслабилась. Голова ее откинулась назад.
– Ничего, - прошептала она.
– Рассмеялся, поцеловал меня и ушел в свою каюту. Я тогда почувствовала, что все слова мои и мысли умные опали с меня, как листья с деревца. А ты говоришь о свободе!

Все - былые волнения и страхи, чувство бессилия перед лицом тайны и яростное желание познать ее, опасность и боль - все это ушло от них. Ушло легко и просто, как вздох облегчения. А еще ушло то, главное, скорей всего даже неосознанное, - ощущение абсолютной чуждости окружающего мира.

С каждой секундой Станция все глубже погружалась в лоно обычной вселенной. Понимать это было несказанно приятно. С неким внутренним содроганием Илья подумал, что они, экипаж станции, наверно, единственные из людей познали чувство родины в масштабе вселенной: после Окна даже самые отдаленные галактики приблизились к ним на расстояние сердца, а в вечной мерзлоте вакуума за бортом угадывался аромат Земли.

Услышав сигнал торможения, Полина воскликнула:

– Включи, пожалуйста, иллюминатор. Там - звезды.

Им открылся родной, знакомый мир. Не было больше отвратительного желтого варева, перенасыщенного чужой и непонятной энергией, растворились, сгинули в черной бездне призрачные тени амеб. Знакомые узоры созвездий, как старые друзья, вошли в каюту. Они говорили: "Вы - дома!"

– Мы увлеклись, - спохватилась Полина.
– Тебя давно вызывает рубка связи.

– Слушаю вас, - отозвался Илья.

В объеме изображения появилось смущенное лицо дежурного связиста.

– Вам ментограмма, Садовник, - сказал он.
– Текст, правда, не очень понятный. Возможно, сказываются помехи Скупой. Мы можем послать дубль-запрос.

– Что за текст?
– нетерпеливо спросил Илья.

– "Ольга может и хочет тебя видеть. Мир чертовски прекрасен. Егор".

– Не надо запроса, - Илья рассмеялся.
– Разве не ясно - мир чертовски прекрасен! "Чертовски" - архаизм.

В дальней дали, на вышивке звездного неба, тускло светилось пятно псевдотуманности. Оно так напоминало окошко, в котором по ночам теплится мягкий желтый свет, что Илья подумал: человеку, давшему псевдотуманности название, право, не пришлось напрягать воображение.