Сады диссидентов
Шрифт:
В дни его первых посещений они устраивали нечто вроде клуба-закусочной самого низкого пошиба. По настоянию медсестер он всегда входил в Розину палату с двумя подносами еды. Она не желает ходить в столовую, сказали ему. Она стесняется. Наверное, подумал Цицерон, но не стал говорить этого вслух, дело тут вовсе не в стеснении. Мы приносим подносы к ней в палату, но не можем же мы кормить ее насильно. Подносы так и остаются нетронутыми. Может, она хоть с вами поест. Может быть; он согласился помочь. Он относил подносы в палату, а она уже ждала его там, на стуле, куда ее заранее усадили, полностью одетая и причесанная. Глаза
К Розе действительно вернулся рассудок. Она узнавала Цицерона, когда тот приходил. Роза Ангруш-Циммер встала на путь выздоровления, начала отходить от болезни; но вернуться-то можно было лишь к тому состоянию, в каком она пребывала до кризиса. К ней возвращалась злость, возвращалась разочарованность, возвращалась прежняя паранойя. Да вот только та среда, те личности, которые некогда породили все эти реакции, уже рассеялись в тумане и исчезли. Она-то, приходя в себя, готовилась молча давать отпор всему двадцатому веку, – а тот уже сошел со сцены, слинял, не дождавшись выпада с ее стороны. Президентом был Рональд Рейган, история скатилась в абсурд. Она давным-давно послала своему веку прощальный воздушный поцелуй. А Саннисайд? Плохое питание и умственное расстройство давно лишили ее всякого авторитета в роли патрульного, следящего за спокойствием в районе, так что ей оставалось обходить с дозором разве что собственные воспоминания, и она лишь мысленно могла вести споры с бывшими соседями и товарищами – обличать правление библиотеки, этих предателей, распекать зеленщика, заблудшего сиониста, умершего в 1973 году, ругаться с профсоюзным старостой из “Риалз Рэдиш-н-Пикл”, который преследовал ее в 1957 году за связи с коммунистами.
Единственная дочь Розы умерла. Как пережить смерть собственного ребенка – главная мысль Розы, но, хотя горе ее было общечеловеческим, она, оплакивая эту смерть, явно не могла с ней смириться. Скорее она перестала скорбеть. Ведь кого можно винить в подобных обстоятельствах? Бога? Того, в которого она давно уже не верила? Она упорно искала себе врага получше, чем какой-то ветхий и к тому же несуществующий Яхве, – на такую роль годились, например, медсестры-ямайки. Они заточили ее сюда, как в тюрьму, они воровали деньги из ее прикроватной тумбочки, они зарились на ее одежду. Между допросами этих женщин, которые всего-навсего меняли ей простыни, обтирали ее губкой и иногда заставляли ее переворачиваться в постели, чтобы не образовывались пролежни, Роза прибегала к стародавним архетипам враждебности. Она вдруг вспомнила про троцкистов: например, когда Цицерон пытался объяснить ей предмет своих научных исследований, он оказывался троцкистом. А еще она вспоминала нацистов. По сути, ее голодовка, пожалуй, объяснялась ненавистью к нацистам.
– Как бы мне хотелось брауншвейгской колбасы с хорошим черным хлебом, – заявила она однажды, отказавшись от наваленного горкой салата из тунца с салатом-латуком.
– Хочешь, я принесу тебе такую колбасу?
– Да ты смеешься? Я не ела немецкой ливерной колбасы с тридцать второго года. Конечно, я не спорю: все немецкое – самое лучшее. Я до сих пор с закрытыми глазами помню ее вкус.
– Может, если хорошенько поискать, я найду тебе где-нибудь бутерброд с американской ливерной колбасой.
Она только отмахнулась. Разговор был исчерпан. В следующий раз Цицерон действительно принес ей сэндвич с ливерной колбасой. Нет-нет, она не немецкая, заверил он Розу.
– Сколько ты за
– Да какая разница, Роза?
– Ну, сколько бы ты ни заплатил, тебя ограбили. Вкусной бывает только немецкая колбаса.
– Но ты же не станешь есть немецкую!
– Конечно, не стану. Я на нее плюну!
Как бы то ни было, ливерную колбасу она съела. Так их закусочная избавилась от бремени полных подносов. Цицерон начал таскать ей лазанью, борщ, русские пироги и пастрами, выполняя все ее кулинарные капризы. Он приносил ей творожные торты, лакрицу и апельсиновый сок, и все это они уничтожали вдвоем, а Роза все время жаловалась на то, что еда теперь пошла совсем не такая, как раньше, а еще сетовала на расточительность Цицерона. Она ругала его недотепой, который не знает, где и что выгодно покупать: еда ведь такая паршивая, а цены просто заоблачные! Это же просто преступление – платить такие бешеные деньги непонятно за что!
Цицерон вспоминал, какую небывалую щедрость она проявляла, когда заставляла его, мальчишку, съедать по три, по четыре куска пиццы, расплачивалась десятидолларовой бумажкой, а потом, когда он шел домой, к Диане, сдача с этой бумажки виновато позвякивала у него в кармане. Он никогда не думал, что с годами, кое-как перебиваясь после ухода с консервной фабрики, Роза превратится в настоящую сквалыгу. И вот теперь, когда Роза очутилась в новом мире с его скукожившимися линиями фронта, мнимое мотовство Цицерона виделось ей врагом, стучавшимся в ее ворота. И, как всякого врага, его следовало вначале посрамить, а потом уже победить. Что ж, все верно. Цицерону нравилось выглядеть экстравагантным в ее глазах, хотя его представления о роскоши не имели ничего общего с четырьмя долларами за вполне пристойный бутерброд из ржаного хлеба с пастрами.
Паранойя, скаредность, постоянные обвинения – вот какие иррациональные мотивы выходили на передний план по мере того, как тускнели Розины воспоминания. Как-никак, она провела много лет, корпя над бухгалтерскими книгами фабриканта Риала; может быть, проступившие в ней черты обличали в ней не столько коммунистку, сколько профессионального счетовода. Однажды Цицерон застал ее в бешенстве: она утверждала, будто кто-то из персонала украл у нее тапочки – те самые, что он принес ей в подарок в прошлый раз. Тапочки были ей нужны, она уже начала ходить и изредка, в порядке разведки на местности, устраивала вылазки в зал рекреации. Он допустил оплошность – купил ей слишком красивые тапочки.
Цицерон поглядел по сторонам. Тапочки стояли под Розиной кроватью. Он показал на них пальцем.
– Нет-нет-нет, послушай меня! Их украли. – В ее голосе слышался неподдельный ужас. – Когда я отвернулась. Они так и норовят все стащить – я даже спать боюсь.
– Но вот же тапочки, которые я тебе купил.
Ему не удалось сбить Розу с панталыку: она даже не поглядела под кровать.
– Да, они похожи на те. Они просто подменили твои тапочки на вот эти – и думали, я не замечу подлога!
– Как-то это… хитро придумано.
– Подменили их ночью. По-моему, эти тапки они нашли в какой-то лавке, где все продается по девяносто девять центов. Куда еще-то они ходят?
– Знаешь, по-моему, они выглядят точь-в-точь как те, что я приносил.
Роза приподняла бровь, как будто почуяла подвох, западню.
– Да, они точно такие же – просто сделаны из более дешевого материала.
– А ты их носила?
– А что мне еще остается?
– Ну что ж. Пускай тебя со всех сторон окружают враги, зато у тебя есть тапочки.
Роза шумно выдохнула через ноздри, демонстрируя такую же нетерпимость к его скудоумию, как однажды, когда ему было десять лет и он не оправдал ее надежд: не помог ей решить упрямый кусок кроссворда из “Нью-Йорк таймс”.
– Да, тебе есть над чем задуматься. Тебя ведь снова ободрали как липку!
– Ободрали как липку? Это еще как?
– Ну раз уж этим тетёхам удалось найти подходящие тапки, точь-в-точь такие же, как те, что ты покупал, тогда объясни мне: зачем ты вообще покупал такие дорогие шлепанцы?