Сады и бабочки. Антология помнящих об утраченном Рае. XIX, XX и начало XXI века
Шрифт:
Это, конечно, шутка, фигура речи, красное словцо. Но в нём таится следующий смысл: когда антология будет (дай-то Бог) издана, на тебя устремятся «тысячи биноклей на оси»! Дескать, а почему и по какому праву он выбрал то или иное поэтическое растение.
Так вот – вопрос: чем ты руководствовался при отборе? Это же не парк развлечений – это ландшафтный парк, где живут и процветают (как мне думается) и поэтические экзоты, и стихотворные (на грани гениальности) простецы.
Это вопрос, на который можно не отвечать, потому что (догадываюсь) на него нет внятного ответа. Или он выглядит так: составителя ведёт от текста к тексту чутьё золотоискателя! Верно ли моё предположение? И много ли золотого песка уже удалось намыть в холодной тундре читательского и издательского невнимания к трудам поэтическим, золотоносным? И есть ли уже золотые слитки в твоём лотке искателя литературных приключений?
Ведь у тебя давняя и устойчивая репутация «литературного геолога», открывающего в самых диких и труднодоступных местах
Ю. Б. В памяти за долгие годы до сих пор не заретушировалась картина времён моего 10 класса: как хозяин вёл лошадь на бойню. По крайней мере, мне так показалось. Она тянулась губами к стеблям зелёной травы, изредка попадающейся у неё на пути, а он бил бедолагу ногой по морде! Затем возник «ремейк» (ты правильно заметила: они постоянно нас по жизни сопровождают): в Михайловском – на том самом поле, где стоит дощатая сцена, с которой выступают поэты на пушкинских праздниках, – я однажды увидел лошадей, пасущихся на цепи. «Цепные Пегасы» – так сразу я их окрестил. Им никто не запрещал щипать траву, но – в пределах, ограниченных длиною цепей. В этом было что-то жутковатое: пушкинские кони, гремящие кандалами! А когда шёл дождь, они ведь не могли с этого открытого пространства никуда деться. Помню, мы, тогдашние поэтические паломники Святогорья, пользуясь своим внезапным приближением к дирекции заповедника, вступились за этих «цепных Пегасов». Слава Богу, нас услышали. Однако в поэзии так не бывает.
Извини, что изъясняюсь притчами. Но я пытаюсь ответить на твой вопрос. Русская поэзия на протяжении, по меньшей мере, двух с перехлёстом веков тянулась к теме САДА и БАБОЧЕК. Да-да, та самая лошадь! Но её (лошадь поэзии) или били по морде, или держали, казалось бы, мирно пасущейся на поле, но пасущейся на цепи!
Поэтому мне, конечно же, в построении антологии очень хотелось следовать исключительно «принципу золотоносности», однако я чётко понимал и понимаю: САД в русской поэзии (своенравные и безбашенные БАБОЧКИ, как мы выяснили, этой закономерности не подчиняются) не выкорчевать из хода отечественной истории. Он, будучи надысторичным, на самом деле ИСТОРИЧЕН. А раз так, значит, и я, «литературный геолог», а проще говоря, «сторож Сада» или садовод-любитель, не мог не учитывать этой характерной особенности, когда сады поэзии то цвели, то их вырубали! Не только в переносном, но и в прямом смысле. Есенин в 1925 году пишет стихотворение «Письмо к сестре» – не самое, признаться, «золотоносное», зато показательное:
Отцу картофель нужен.Нам был нужен сад.И сад губили,Да, губили, душка!Об этом знает мокрая подушкаНемножко… Семь…Иль восемь лет назад.Извечная тяжба картофеля и вишен: кто главнее? А если учесть, что новая власть устанавливала налог на сад, и крестьянин, чтобы не брать на себя непосильную тяготу, вынужден был рубить его собственными руками… Разве мог я пройти мимо этой документальной отметины? А вот ещё несколько отпечатков пальцев мятущейся истории: Бальмонт, если помнишь, на излёте ХIХ столетия заверял: «Я обещаю вам сады / С неомрачёнными цветами». И ему шершавой оплеухой в 1912 году (двенадцать лет помнил человек!) прилетел ответ от Николая Клюева: «Вы обещали нам сады / В краю улыбчиво-далёком, / Где снедь – волшебные плоды, / Живым питающие соком…» Но дальше – убийственное: «На зов пошли: Чума, Увечье, / Убийство, Голод и Разврат…» Через двадцатилетие мы слышим надсаженный голос Марины Цветаевой, прошедшей через всё то, что в 1912-м увидел Клюев:
За этот ад,За этот бред,Пошли мне садНа старость лет.А дальше уже мы движемся по «Мичуринскому саду» вместе с Ярославом Смеляковым, который, не то любуется, не то ужасается его экспериментальным хозяином, напоминающим маркиза де Сада:
Если это нужным он сочтёт,яблоня, хрипя и унижаясь,у сапог властителя валяясь,по земле, как нищенка, ползёт.Точно так же я не мог пройти мимо садов-мутантов, садов-уродцев, которые расцвели в русской поэзии в последней четверти ХХ века: «И белые тяжёлые сады вращаются, как жидкий паровоз». Или: «…чтоб, наконец, свинтил свои детали / сей влажный сад / в одну из нужных поз». Да-да, сей конструктор –
Саша Ерёменко. Как
Может, так оно и было – в 1987 году… Поразительно, что примерно в это же время рождается стихотворение у донецкого москвича Николая Переяслова с более чем красноречивым названием – «Пространство для сада». А заканчивается оно так: «Боже! Дай выжить пространству для сада. Хоть бы – в строке…» То бишь вне «строки» Сада уже будто бы не существовало…
Но недаром САД таит в себе БАБОЧКУ. Подобно ей, он только кажется, что умирает, а на самом деле – перевоплощается, преображается. «И всюду Гефсиманский сад, / Где только есть сады…», – провидел в 1990 году замечательный Владимир Соколов, наследовавший сады ХIХ века.
Л. Г. Каков посад – таков и сад! Разрушенный воздух эпохи диктует законы поэтического восприятия тем поэтам, которых ты сейчас процитировал. В таком металлическом или пластмассовом мире, в котором мы все оказались к семидесятым годам ХХ века деревья и впрямь могут быть привинчены к земле болтами, как у Александра Ерёменко. Но ведь есть ещё и внутреннее зрение и прозрение Поэта. Я говорю сейчас о классике советской эпохи Владимире Соколове, которого тоже мы тут охотно цитировали. Он «видел душой», как и надлежит поэту. И одарил окружающий его непривлекательный внешне мир прекрасными заснеженными садами. Он жил и писал так, словно советской власти вовсе не существует, а существует цветущая сирень, кипящий жасмин, снежные лилии и заснеженные аллеи. Свинцовый век не до конца разрушил и заасфальтировал всё окрестное пространство. Слишком Россия велика. И выжила она и ожила благодаря провинции и так называемым провинциальным поэтам, не забывшим запах скошенной луговой травы. Так возродилась в литературе и тема сада – от внутреннего побуждения сохранить загубленную красоту хотя бы внутри себя, до внешнего побуждения восстановить попранное. Тема небесного Сада и его зеркального отражения в нашей жизни земной – очень сильна в поэзии Олеси Николаевой, Светланы Кековой, Ольги Седаковой. Заметь, в этом ряду нет мужских имен. Мужчины-поэты не так открыты инаковидению, потому что «веры не имут» в большинстве своём. Они часто стыдятся признаться в своей религиозности. Зато уж если «не верят», то несут свою внутреннею темноту миру – без малейшего смущения. А эти три яркие поэтические индивидуальности – женщины верующие, знающие и понимающие откуда пришёл на землю САД. «Во саду ли Богородица гуляла…» В XIX веке нельзя было даже представить себе поэта-атеиста. Потому там у многих поэтов «и свет во тьме светит». Без Бога ни до порога – для них дело обычное. А для нас в ХХ веке – нет. Я сама пробиралась в свои будущие поэтические сады околицей абсолютного религиозного невежества. Можно и время осудить. А лучше всего осудить самого себя.
Вот недавно меня настигло нечаянное (и такое чаянное!) открытие замечательного и мало кому известного поэта из Омска. Он жил со мной в одно время, когда в храмах были или клубы, или склады химикатов, а Господь его окликнул и нашёл. И стихи его отмечены касанием Божьей длани. Его имя – Олег Чертов. Он погиб от руки наёмного убийцы в 1996 году в возрасте 36 пушкинских лет. А основной свод его стихотворений был написан в начале 80-х, когда ему было едва за двадцать. Мне повезло написать предисловие к его книге. И это было для меня, как мне раньше казалось, «поэтической всезнайки», большим уроком. Мы не знаем всего, что было написано, и не можем предугадать, что после нас напишут. Поэтому твой труд по собиранию важной и нужной поэтической темы, я всячески приветствую. И хочу заглянуть в твою творческую лабораторию: что там препарируется сейчас? Кто у тебя под микроскопом, а кого ты рассматриваешь в телескоп? Какой поэтический временной отрезок у тебя в приоритете?
Ю. Б. О, Лидия! Вашу августейшую речь я выслушал смиренно, не перебивая. Хотя женская логика порой такова, что её обладательницы могут ею же самих себя и высечь. Только что, говоря об Олеге Чертове, действительно редком православном поэте, если наложить атеистическую эпоху на время, когда он, собственно, как поэт состоялся и чей сад несомненно был Гефсиманским, ты сказала: «Мы не знаем всего, что было написано, и не можем предугадать, что после нас напишут». А перед этим «наехала» на мужчин. Дескать, далеки они, в отличие от нас, женщин, от Сада Небесного, и «не так открыты инаковидению». А как же пример с Олегом Чертовым, тобою приведённый? И этот пример совсем не исключение. В начале нашего разговора я уже упоминал екатеринбуржца Юрия Казарина, у кого тема Сада, в том числе, – Небесного, стала едва ли не стихотворным размером. Да вот – только навскидку: