Сады Виверны

Буйда Юрий Васильевич

Спустя неделю брат Нанни доложил отцу приору, что фигуры на росписях в больничной часовне время от времени меняются местами. И если отсутствие Иосифа Аримафейского в сцене снятия Иисуса с креста смутило дона Эрманно, то Иуда на кресте вызвал приступ гнева. Приор приказал немедленно переосвятить часовню и сам возглавил службу. Фигуры вернулись на свои места и перестали смущать умы монахов и больных.

– Стоило, однако, Джованни вновь приехать в обитель, как опять начались неприятности, – сказал дон Чема. – Фигуры в часовне снова затеяли чехарду, обитательницы приюта взбудоражены, монахи растеряны,

дон Эрманно озабочен…

– Ну да, – сказал я, вытирая губы рукавом, – post hoc ergo propter hoc… [45]

– Понимаю твою иронию, Мазо, но сейчас она мне кажется неуместной, особенно в свете событий, участниками которых мы с тобой были в Риме. И в данной ситуации опасно игнорировать мнение большинства, пусть даже ошибочное: пока человек думает, толпа действует.

В его голосе не было и тени раздражения – только усталость.

– Простите, мессер…

Дон Чема кивнул.

45

После этого, следовательно, по причине этого (лат.). Школьный пример типичной логической ошибки.

– Твоя очередь, Мазо. Что тебе удалось узнать?

Выслушав мой рассказ о горбуне, виверне и невидимой женщине, дон Чема сказал:

– В испанском языке встречается выражение a verguenza ajena – стыд за другого, за чужого. Британцы и немцы называют это испанским стыдом. Именно это чувство я испытываю, когда вижу и слышу, как люди – кто с наслаждением, кто со сладостным отвращением к себе – предаются греху. Все мы грешны, все мы рано или поздно, часто или однажды ступаем на путь греха. И тут важно помнить слова поэта: свободен первый шаг, но мы рабы второго. Мне стыдно за Басту, но я сочувствую ему, потому что он колеблется, мучается, сознавая греховность своих поступков, и все еще не сделал второго шага. Мне стыдно за Джованни Кавальери, но на сочувствие к нему у меня, кажется, не осталось сил…

– Понимаю, что мы уже не раз об этом говорили, – сказал я, – но все же снова спрошу, хоть и боюсь показаться назойливым, упрямым и нерадивым слушателем. Чем же грешен Джованни? И чем его поступки отличаются от того, что делает Церковь, взывающая к положительно прекрасному человеку в каждом человеке? Она ведь тоже настаивает на своем идеале, а иногда, уж простите меня, мессер, просто-таки навязывает его людям!..

Дон Чема выдержал паузу, прежде чем ответить.

– Ты ведь знаешь, Мазо, что евангелисты и апостолы употребляли разные слова, когда говорили об одном и том же, – о грехе, различая его формы, оттенки и степени…

– Хамартия, паракоэ, парабасис, параптома, аномия, офейлема, адикия, – перечислил я тоном первого ученика. – Слово «хамартия» греки употребляли, когда говорили о промахнувшемся лучнике, «офейлема» – о человеке, не способном вернуть долг…

Дон Чема поднял палец, и я умолк.

– По моему разумению, важнейшим следует считать понятие парабасиса. Во времена Аристотеля так назывался театральный прием – отступление от действия, никак не связанное

с сюжетом пьесы, когда хор как бы в нарушение всех правил поворачивался лицом к зрителям и выступал от имени автора комедии, бичуя общественные пороки и воздавая хвалу языческим богам. Среди значений этого слова – «идти поперек», «выходить за пределы», «переступать черту», «сознательно нарушать закон», «вступать в запретную область». Вот почему апостол Павел в Посланиях к Римлянам и Галатам использует его как синоним понятия «преступление». Мы, грешники, еще не потеряны, если не переступили черту, не сделали второго шага ко злу, и до той поры нас можно мерить тою же мерою, что и Ангела. Мы отравлены dolus malus [46] , но не погибли, нас еще можно вернуть к жизни. В каком-то смысле ты прав, когда говоришь, что Джованни и Церковь не различаются, взывая к положительно прекрасному человеку в каждом человеке. Однако идеал не может принадлежать одному человеку, сколь бы мудрым он ни был. Идеал есть отблеск света Господня, проливающегося на всех без исключения. Да, Церковь настаивает на этом идеале и даже навязывает его в соответствии с миссией, возложенной на нее Господом. Но при всем при том она оставляет выбор за человеком, кем бы и каким бы он ни был, тогда как Джованни делает второй шаг и физически меняет человека, не задумываясь о его душе. Он – деспот, тиран, переделывающий людей по своей воле, по тому образу, который принадлежит ему, а не тому, кого он меняет; он поступает с ним, как хозяин – с рабом. Захочу – изувечу, захочу – сделаю красивым, причем красивым по-моему, поскольку твой образ красоты, раб, ничего не стоит…

46

Злой умысел (лат.).

– Но если желания раба и хозяина совпадают?

– Повторяю, соблазн красоты – самый страшный из соблазнов дьявола. Нелла стала красавицей, но красавицей с ножом в руке, убийцей, которая лишила жизни невинное дитя! Убила просто так, походя, словно соринку стряхнула с рукава. – Он помолчал. – Желания раба и хозяина никогда не могут совпасть полностью, как две монеты одинакового достоинства, ибо все настоящее, все, что делает человека таким, каков он есть, таится в самых потаенных глубинах его души, о которых ведает только Бог! И никогда нельзя забывать, что грех – это восстание против Господа!..

Мне показалось, что я проваливаюсь в бездну, и глаза мои закрылись сами собой.

– Иди-ка ты спать, Мазо, – сказал дон Чема. – Не уверен, что мы сможем вымолить у Господа столько сил, сколько нам понадобится в ближайшие дни.

Мужской пенис, наполненный желанием, весит примерно столько же, сколько тридцать три золотых венецианских дуката. Об этом мы с Ноттой узнали из какой-то книги, хранившейся в библиотеке дона Чемы. С той поры малышка стала называть наши любовные утехи инвестициями в похотливую движимость.

Разговор с доном Чемой не остудил моего возбуждения, вызванного рассказом брата Басту о соблазнительных и опасных прелестях невидимой женщины.

Конец ознакомительного фрагмента.