Сага о диком норде
Шрифт:
В правом глазу будто вспыхнула молния, и я свалился, как подкошенный. Провел рукой по лицу, глянул: всё в крови. Крепко же Полузубый меня приложил!
— Можно и мне?
Я повернул голову так, чтобы увидеть говорившего хотя бы левым глазом. То был жрец! Этот ударенный солнцем миролюб. Ради чего вышел он? Соскучился по сражениям?
Полузубый кивнул. Жрец попросил у Живодера меч, тот, обхватив себя за ребра одной рукой, согласился.
Гачай перекинул меч из одной руки в другую, затем обратно, крутанул его запястьем и мелкими шажками
На мгновение жрец замер, странно держа меч: лезвием на уровне глаз, отведя локоть в сторону. И снова посыпался град сечений. Он именно рассекал, а не рубил. Я даже слышал легкое гудение железа и свист воздуха. Полузубый не мог даже замахнуться топором, лишь прикрывал себя щитом.
Вдруг жрец отступил.
— Благодарю за бой, — сказал он на бриттском. Вернул меч Живодеру и ушел. Наверное, у него был такой же дар, как у Альрика: быстрота и ловкость.
Я глянул на Эйлид. Малаха аж раскраснелась под синей краской, провожая взглядом жреца. И зачем он вообще вышел? Покрасоваться захотел? Показать, какой он могучий и непобедимый?
— А, может, и выживет он. У малахов, — как бы про себя заметил Полузубый.
— Еще бой, — сказал я, вот только голос в конце сорвался в писк.
— Куда тебе? Ряху сначала залечи.
А ведь я и забыл про разбитое лицо из-за жреца. Встал, чуть покачиваясь, побрел к колодцу и смыл кровь. Ссадина через всю щеку и лоб — завтра лицо будет, как опара, вздутое.
Эйлид! Раскидала волосы по плечам, рубашку оправила, чтобы грудь сильней обтянуть, меховую накидку расстегнула и пошла к дому жреца. Думала, что бой разгорячил холодную кровь Гачая? Что он не устоит перед ее красой и пылкостью? Аж зубы заскрипели.
— Эйлид! Стой!
И вот как с ней говорить, если я знаю с десяток малахских слов, и она столько же бриттских?
— Ты ему не понравишься, — выпалил я, догнав малаху. — Ты вон какая! А ему по нраву маленькие и тихие, как мыши! У тебя и волосы светлые, а не темные, и сильная ты слишком.
Под пристальным взглядом ее серых глаз у меня аж в сердце захолонуло. Она впервые смотрела на меня так строго, без усмешки и снисходительности.
— Мадан, — бросила Эйлид, пихнула меня в плечо и ушла.
Это слово я знал. Болван значит. Ну и пусть болван! Пусть бегает за жрецом, пока не надоест. Может, его все же пристукнут родственнички Эйлид? Хоть Гачай был хорошим воином и толковым парнем, но сейчас я желал ему сдохнуть. И лучше под пытками. Под малахскими пытками. Чтоб ему бороду по волоску повыдергали, чтоб ему кожу камнями до крови истерли, а в раны напустили червей. Чтоб его там мерином сделали. Чтоб…
Я глаз
Сейчас он ее прогонит. Ему же крючки надо выводить, поклоны своему богу отбить.
А она все не выходила и не выходила. Уже и кровь запеклась и стянула кожу, в животе заурчало от голода, грязь на одежде высохла в ломкую корку. Хозяйки резкими окриками загоняли кур и гусей в сараи, солнце зашло за деревья, окрасив часть небосвода в красный. А малаха так и не показалась из дома жреца.
— Ты чего? Встать не можешь? Болит что? — послышался голос Полузубого. — Бабы из-за тебя к колодцу подойти боятся.
— Нет, — глухо отозвался я, не отводя взгляда с жрецового дома. — Сейчас уйду.
— Вона чего, — протянул бритт и присел рядышком. — Пустая эта девка, безголовая. Забудь. Это здесь она кажется лебедью, а там у малахов все такие. Коли замиримся с ними, так сам увидишь. Да и какие из них жены? Лишь бы подолом вертеть да с мечом по лесам прыгать. Наши девки лучше.
Я резко встал, скривившись от боли в ребрах и застывших ногах.
— Я совета не спрашивал.
И, слегка прихрамывая, зашагал к дому Гачая. Постоял возле двери, покрутил истерзанный в боях топорик, заметил, как некоторые бабы остановились, глядя на меня, понял, что выгляжу смешно, и рванул дверь.
А внутри в свете затухающей лампы я увидел этих двоих. Светлое переплелось с темным: и волосы, и руки, и тела. Одеяла — на полу. Лавки сдвинуты, одна опрокинута. И они. На столе. Ее лицо с распахнутым ртом. Блеск его бритой макушки, а позади желтый круг на стене. Хриплое дыхание. Пар вокруг их тел. Я чувствовал запах их пота, пропитавший всё внутри.
Они… всё это время…
Значит, не по нраву она? Рукоять топора треснула, дерево смялось под пальцами. Только тогда я пришел в себя, хлопнул дверью и побежал в свою землянку под сочувственными взорами бриттских баб.
Ублюдок! Тварин сын! Солнечный выродок! Он же знал! Он, сука, знал! И всё равно…
Я молотил топором по столу и стенам, пока голова его не слетела с топорища. Тогда я заколотил уже деревяшкой, а когда и она превратилась в лохмотья, то начал бить кулаками, не чувствуя боли.
Вот же дрянь. Малахская дрянь! А если я их убью, сильно ли опечалится Ульвид? Плеснуть масла внутрь и кинуть горящее полено? Они ведь и не заметят, пока огонь не подпалит им задницы. А снаружи дверь подпереть. И встать с топором.
Я с удивлением осмотрелся. А где же топор? Лавки изрублены в щепу, стол в зазубринах и трещинах, стены в зарубках. Руки изломаны в кровь.
Едва дыша, я вышел наружу, вдохнул ночной воздух. Кожу начало пощипывать от мороза. Хорошо!
И стоило мне сделать пару шагов, как из темноты вынырнула тень. Полузубый.
— Ты куда, парень?
— Лицо ополоснуть.
— Ну иди ополосни. А я с тобой.
Я пожал плечами, мол, какое дело до того, доплелся до колодца, вытянул ведро с водой, плеснул пару раз, а потом разом вылил на себя.