Сага о Форсайтах
Шрифт:
Оскорбленный, едва сдерживая себя, Сомс отступил.
– Не устраивайте сцен!
– сказал он резко.
И они продолжали стоять неподвижно, глядя на маленькую Ниобею, зеленоватое тело которой сверкало на солнце.
– Итак, это последнее ваше слово, - пробормотал Сомс, сжимая кулаки.
– Вы обрекаете нас обоих.
Ирэн опустила голову.
– Я не могу вернуться. Прощайте.
Сомс задыхался от чувства чудовищной несправедливости.
– Стойте, - сказал он, - выслушайте меня еще минуту. Вы дали мне священный обет, вы пришли ко мне нищая. Вы имели все, что я мог дать вам. Вы без всякого повода с моей стороны нарушили этот обет; вы сделали меня посмешищем, лишили меня ребенка; вы связали меня по рукам и по ногам, и вы - вы
Ирэн обернулась, лицо ее было смертельно бледно, темные глаза горели.
– Бог сделал меня такой, какая я, есть, - сказала она, - порочной, может быть, если вам так хочется думать, но не настолько, чтобы второй раз отдаться мужчине, которого я ненавижу.
Солнце заиграло в ее волосах, когда она пошла, и, словно лаская, заскользило по всему плотно облегающему ее кремовому платью.
Сомс не мог выговорить ни слова, не мог двинуться с места. От этого слова "ненавижу", такого грубого, такого примитивного, Форсайт в нем весь содрогнулся. С глухим проклятием он сорвался с этого места, откуда она только что исчезла, и чуть не попал в объятия дамы, возвращавшейся обратно. Идиотка, идиотка-сыщица!
Обливаясь потом, он шел вперед, углубляясь в самую гущу леса.
"Хорошо же!
– думал он.
– Я могу теперь не церемониться с ней, она со мной ни капли не считается. Я ей сегодня же покажу, что она все еще моя жена!"
Но, повернув обратно домой, он должен был признаться себе, что сам не знает, что он хотел этим сказать. Нельзя же устроить публичную сцену, а, кроме публичной сцены, что он может сделать? Он готов был проклинать свою щепетильность. Ее, конечно, можно бы не щадить, но себя - увы! себя он должен пощадить! И, сидя в холле отеля, где мимо него ежеминутно проходили туристы с Бедекером в руках, забыв заказать завтрак, он предавался мрачным размышлениям. В петле! Вся его жизнь, со всеми естественными инстинктами и разумными стремлениями, затянута петлей, задавлена, а все потому, что судьба толкнула его семнадцать лет назад увлечься этой женщиной так слепо, без оглядки, что даже и теперь у него не лежит сердце ни к кому, кроме нее. Проклятье дню, когда он встретил ее, и его глазам за то, что они что-то увидели в ней, когда на самом деле она только жестокая Венера - и ничего больше. И, снова видя ее перед собой в залитом солнечным светом, плотно облегающем шелковом платье, он застонал так, что проходивший мимо турист подумал: "Вот скрутило человека! Гм, что это мы ели за завтраком?"
Попозже, сидя в открытом кафе недалеко от Оперы, за стаканом холодного чая с лимоном и опущенной в стакан соломинкой, он с каким-то злорадством решил пойти пообедать в ее отель. Если она окажется там, он поговорит с ней, если нет, он оставит ей записку. Он тщательно оделся и написал следующее:
"Ваша идиллия с этим субъектом Джолионом Форсайтом, во всяком случае, известна мне. Если Вы будете продолжать ее, имейте в виду, что я не остановлюсь ни перед чем, чтобы сделать его положение невыносимым.
С. Ф."
Он запечатал записку, но оставил без адреса: ему не хотелось ни писать девичью фамилию Ирэн, к которой она так бесстыдно вернулась, ни ставить на конверте имя Форсайт, из опасения, как бы она не разорвала письмо не читая. Затем он вышел и зашагал по ярко освещенным улицам, запруженным вечерней толпой, жаждущей развлечений и зрелищ. Войдя в ее отель, он занял столик в дальнем углу ресторана, откуда ему были видны все двери. Ее не было. Он ел мало, торопливо, держась все время настороже. Она не шла. Он выжидал, томясь над своим кофе, выпил две рюмки ликера. Но она все не шла. Он подошел к доске, на которой висели ключи, и стал читать фамилии. Номер двенадцатый, бельэтаж! И Сомс решил, что сам пойдет и отнесет записку. Он поднялся по покрытой красным ковром лестнице, мимо маленькой гостиной: восьмой - десятый - двенадцатый! Постучать, подсунуть записку под дверь или... Он быстро огляделся по сторонам и нажал ручку. Дверь отворилась,
– Не будете ли вы так добры передать миссис Эрон эту записку.
– Мадам Эрон уехала сегодня, мсье, совершенно неожиданно, так часов около трех дня. У нее кто-то заболел в семье.
Сомс поджал губы.
– О!
– сказал он.
– Вы не знаете адреса?
– Нет, мсье! Кажется. Англия.
Сомс снова сунул записку в карман и вышел. Он окликнул проезжавший мимо экипаж:
– Везите меня куда-нибудь!
Кучер, который, по-видимому, не понял его, улыбнулся и взмахнул кнутом. И маленькая с желтыми колесами виктория покатила Сомса по всему звездообразному Парижу, останавливаясь иногда, когда кучер спрашивал: "C'est paf ici, monsieur?" [31] - "Нет, поезжайте дальше", - пока тот, наконец отчаявшись, перестал спрашивать, и коляска с желтыми колесами Помчалась, не останавливаясь, мимо высоких плоских домов с закрытыми ставнями и проспектов, обсаженных платанами, - не коляска, а маленький Летучий голландец!
"Точно моя жизнь, - думал Сомс, - вперед и вперед без всякой цели!"
II
В ПАУТИНЕ
Сомс вернулся в Англию на следующий день, а на третий день утром к нему явился мистер Полтид с цветком в петличке и в коричневом котелке. Сомс указал ему на кресло.
– Вести с войны, кажется, не так уж плохи?
– сказал мистер Полтид. Надеюсь, вы в добром здоровье, сэр?
– Благодарю вас... Вполне.
Мистер Полтид наклонился вперед, улыбнулся, повернул руку ладонью кверху, посмотрел на нее и сказал мягко:
– Кажется, мы наконец уладили ваше дело, сэр.
– Что?
– воскликнул Сомс.
– "Девятнадцать" совершенно неожиданно сообщила нечто, что мы, как мне кажется, вполне основательно можем назвать бесспорной уликой.
И мистер Полтид сделал паузу.
– Да? Так что же именно?
– Десятого сего месяца, после того как она днем была очевидицей свидания между 17 и неким лицом, 19 - она готова подтвердить это клятвенно - видела этого человека выходящим из спальни 17 около десяти часов вечера. При известном умении представить факты этого будет вполне достаточно, тем более что 17 покинула Париж несомненно с вышеупомянутым лицом. Они, в сущности, оба исчезли, и мы еще не напали на их след, но мы их разыщем, разыщем. "Девятнадцать" очень усердно работала и при очень трудных обстоятельствах, и я рад, что она наконец добилась успеха.
Мистер Полтид вынул папиросу, постучал ею по столу, посмотрел на Сомса и положил ее обратно. Выражение лица его клиента было далеко не ободряющее.
– Кто же это новое лицо?
– спросил Сомс отрывисто.
– Этого мы не знаем. Она может клятвенно подтвердить самые факты, и она дает точное описание его наружности.
Мистер Полтид достал письмо и начал читать:
– "Средних лет, среднего роста, днем в синем костюме, вечером во фраке, бледный, волосы темные", маленькие темные усики, впалые щеки, выдающийся подбородок, глаза серые, маленькие ноги, виноватый вид..."
Сомс встал и отошел к окну. Он стоял, охваченный бешеной злобой. Идиот, форменный идиот, запутавшийся в собственной паутине! В течение семи месяцев платить по пятнадцати фунтов в неделю, чтобы быть выслеженным в качестве любовника собственной жены! Виноватый вил! Он распахнул окно.
– Жарко здесь!
– сказал он и вернулся на свое место.
Закинув ногу на ногу, он смерил мистера Полтида спокойно-презрительным взглядом.
– Я сомневаюсь, чтобы этого было вполне достаточно, - сказал он, растягивая слова, - ни имени, ни адреса. Мне кажется, вы можете оставить эту леди в покое на время, а заняться нашим другом 47.