Сага о Годрланде

Сторбаш Н.В.

Вепрь не бесновался. Он ел твариное сердце так, будто грыз яблоко, не морщась и не кривя лицо. Я ждал чего-то такого… ну, снова язвы, или там зубы, или хотя бы бешенство и попытку меня убить. Но вот сердце закончилось, Вепрь глянул на меня, протянул руку:

— Еще!

Ульверам я решил отдать самые лучшие сердца — от огненного червя, и у меня был запас, но что-то всё же показалось странным, потому я не спешил вытаскивать второе.

— Ещё! — взревел всегда спокойный Вепрь. — Ещё!

Вскочил, начал срывать кору со стен, ломать и пихать себе в рот. Судя по всему, его терзал мучительный голод. Десятирунные, конечно, могут пережить

многое, в том числе и грубую кору в своем животе, но я всё же схватил Вепря и держал, пока он не уснул. Отделался всего лишь синяками да отгрызенным куском кожи на плече.

Эгиль ни с того ни с сего вообразил себя белкой или каким-нито другим зверем, всё порывался вскарабкаться на стену. Это было скорее смешно, чем опасно.

Простодушный с самого начала и до конца не замолкал ни на мгновение. Просто после очередного проглоченного куска его речь смешалась и стала походить на слова умалишенного. Потом там начали мелькать фагрские, сарапские, живичские слова, а смысл исчез вовсе. Херлиф всё хотел донести до меня какую-то мысль, он ходил туда-сюда, потрясал руками, порой подскакивал ко мне, хватал за грудки и говорил, говорил, брызгая слюной, что-то спрашивал, но я давно потерялся в этом месиве, потому мог лишь качать головой. Простодушный ярился от моей бестолковости, отпускал мою рубаху и снова начинал бегать по домику. От него я устал больше всего. Жаль, что после пробуждения он не помнил, что хотел мне поведать.

Дагейд толком не знал меня, второй его боец не знал нордский, а я лучше понимал фагрскую речь, чем говорил на ней, потому мне сложно было успокоить их. К тому же они пока не привыкли к ульверам. Наверное, из-за этого они оба напали на меня. Напали яростно, жестко, помня всё, чему обучила их Арена. Лишь за счет больших рун я сумел подавить их и сдерживать до тех пор, пока они не уснули.

Живодера я оставил на самый конец. Наверное, потому, что боялся.

Перед началом я хорошенько выспался, отъелся и отдохнул. А бритт будто и не торопился никуда, ходил по лагерю, пугал новых хирдманов своими шрамами, предлагал сделать им такие же, проверял силу на свежеиспеченных хельтах, чтоб сравнить с тем, когда он съест твариное сердце.

Перед входом в дом я сказал ему снять всё оружие, в том числе и нож. Живодер же оскалился и скинул с себя вообще всё. Даже одежду. Так голышом и вошел.

Я и сам не знал, почему так боялся. Это ведь не кто-то, а Живодер. Он ходит с нами уже три зимы, редко идет наперекор слову хёвдинга, всегда помогает хирду. К тому же я взял его в стаю! Бритт не обладал какой-то особой силой, так что я легко с ним справлюсь. Но почему-то меня слегка потрясывало.

Как и с предыдущими ульверами, я протянул сердце огненного червя и завел было привычную речь о том, чего ждать. Живодер же усмехнулся, устроил на холодной земле свой тощий зад и сказал:

— Не надо. Сердца не надо.

— Ешь! Ты же видел, что стало с Альриком!

Бритт замотал косматой головой.

— Альрик слаб. В нем страх. Страх, а потом устал.

— А в тебе что?

— Любовь! — Живодер недвусмысленно подергал бедрами. — Страсть! Я люблю Домну, а она — меня! Когда я встречу, отдеру ее, как никто не драл.

— Конечно, — рассмеялся я. — Но прежде ты станешь измененным, и я убью тебя. Потому жри Бездново сердце!

— Смотри!

Тощий бритт поднатужился, поерзал немного, скрючился и замер, не дыша. Поди, снова кривлялся. Я уже хотел влепить подзатыльник и запихать твариное сердце

прямо ему в зубы, как вдруг услышал в его рунной силе изменения. Он и впрямь становился хельтом. Вот так, безо всякой твари!

Я невольно попятился, пока не уперся спиной в стену.

Спустя несколько вдохов Живодер выпрямился, легко встал на ноги и потянулся всем телом.

— Видишь? Теперь я хельт. А сердце отдашь другим.

— Как? — выдавил я из пересохшего горла. — Что это за колдовство? Если ты так мог, почему не сделал сразу? Зачем ждал?

— Она тут, — он постучал по своей груди, — ждала. Долго ждала. Я нес ее оттуда, с самой реки! Сначала больно, жгло, кололо. Больше крови! Новый поцелуй! И проще держать, легче ноша. А сейчас выпустил на волю. Ждал — не хотел пугать стаю. А ты вожак! Ты должен знать!

— А дальше? На сторхельта хватит?

Живодер наклонил голову, словно прислушивался к неслышному мне голосу.

— Нет, не хватит. Но мне не надо.

Я всмотрелся в его бледные, почти прозрачные глаза. Ни искорки желтизны. Безумия не больше, чем прежде.

Клянусь Скириром, он прав. Не надо ульверам знать о таком. И уж тем более об этом не нужно знать новым хирдманам. Мне бы самому как-нибудь сладить с этим знанием.

Выждав положенное время, мы вернулись обратно в лагерь. Живодер тут же принялся мериться силами с теми же хельтами, что и перед обрядом. Я же осмотрел свой хирд заново.

Теперь среди моих ульверов, надежных и проверенных, было аж семь хельтов, если не считать меня: Вепрь, Дударь, Эгиль, Простодушный, Рысь, Живодер и Квигульв Синезуб.

Шесть клетусовцев во главе с Дометием, среди них хельтов двое.

Девять бойцов арены под предводительством Дагейда, и тоже двое из них хельты.

Двенадцать Брутусовых воинов с Хундром, вся дюжина — хельты.

Еще Болли и Стейн, хельты.

Ну и, конечно, Феликс Пистос с двумя бывшими рабами — Лавром и Милием.

С такими силами легко замахнуться на то, о чем прежде и помыслить не мог!

Эпилог

Годрландский дромон неспешно плыл по широкой реке, перебирая лапами-веслами. Уныло висело синее знамя с пылающим солнцем в окружении звезд. Мерно бил барабан, заглушая резкие крики попугаев и обезьян.

Прежде эти воды кишели жизнью. Крошечные тростниковые лодчонки сновали меж торговых пузатых кораблей и разбегались в стороны перед величественными дромонами. Возле берегов виднелись неподвижные пузыри — глаза крокодилов, что выжидали очередную жертву. Женщины наполняли высокие кувшины, ставили их на головы и уносили, едва поддерживая рукой. На пристани сбивали пошлину купцы, отстаивая каждый короб и каждый мешок, бранились носильщики, гремели цепями привезенные из дальних земель рабы, вышагивали воины.

Сейчас речную гладь резали лишь носы дромонов, что впервые за последние годы зашли так далеко на юг.

Прошло не так уж много времени с тех пор, как люди оставили город. Издалека дома казались целыми и невредимыми, крыши храмов блестели на солнце и слепили, незыблемо стояли колонны и статуи древних богов. Жители будто не уходили отсюда, а всего лишь попрятались от полуденной жары. Только приглядевшись, можно было увидеть следы от тяжелой поступи Альхевьи(1): изломанные и изжеванные причалы, вывернутые булыжники, глубокие рытвины на стенах складов, сорванная черепица, сгнившие тростниковые хижины. И иссохшие каналы, что прежде питали бескрайние поля.