Сага о Викторе Третьякевиче

Жарова Марта-Иванна

– Кде есть твой старший брат? Кавари! – снова раздался над его головой лязгающий голос, коверкая русские слова. Виктор нарочно задержал взгляд на раскалённых докрасна клещах в топке печи и только потом поднял яростно горящий уцелевший глаз на шефа гестапо, давая понять, что готов к последствиям своего ответа.

– Не знаю! – громко и твёрдо произнёс он, говоря чистую правду.

Щёки его как будто вновь обдало жаром. Но здесь и в самом деле было слишком натоплено, особенно после холодной камеры, где он лежал на каменном полу в изорванной, мокрой от крови рубахе. Немудрено, что его бросает то в холод, то в жар, и в нервной дрожи его нет ничего удивительного. Так сказал он себе, понимая одно: главное

сейчас – выдержать до конца.

– Твой брат есть секретарь подпольный комитет. Ты знать его явки в Ворошиловград! И ты сказать… рано или поздно. Кавари сейчас! Мы всё равно найти твой брат!

«Значит, Миша точно жив!» – ослепительно ярко вспыхнуло в сознании Виктора, и от этой радости у него на миг перехватило дыхание, ведь так терзала его тревога за брата, и страшные, но ложные предчувствия Мишиной гибели. А сейчас предчувствие сжимало лишь его тело, и напряжение было велико. «Должен выдержать!» – скомандовал он себе, внутренне собираясь в один пульсирующий сгусток. Если занырнуть в себя поглубже, словно в реку, и залечь на самое дно, то в какой-то миг становится уже не важно, дымится ли твоя плоть, издавая запах палёного мяса и исходя криком, жалят ли змеями плети твоё лицо, норовя выесть глаза, – ничего уже не жаль.

– Я не знаю никаких явок, – произнёс он раздельно и ровно, выставляя навстречу сверлящему взгляду костлявой нежити добела раскалённый щит своей ярости.

По знаку своего начальника гестаповцы сорвали с него одежду. Он опомниться не успел, как оказался заломлен навзничь на каком-то странном приспособлении, с вытянутыми вниз руками и ногами. Ему вдруг вспомнилась когда-то виденная средневековая гравюра, иллюстрация в исторической книге, где изображалась казнь через четвертование, – похоже было, что с ним собираются сделать нечто подобное. Какие-то острые углы врезались ему в иссечённые лопатки и поясницу, когда руки и ноги оказались заломлены до мучительной боли и намертво прикручены ремнями. Запрокинутая голова его свисала к полу. Весь мир перевернулся. Это было похоже на сон. Что-то подобное уже было когда-то, но не с ним, а с кем-то другим. Лязгающий голос снова потребовал на ломаном русском языке назвать адреса явок в Ворошиловграде.

Виктор молча закрыл глаз. Он ненавидел этот голос так же люто, как ненавидел в эту минуту своё беспомощное голое тело, распятое в неестественной позе, оцепеневшее в животном ужасе, – оно было для него сейчас таким же врагом, как и фашистские палачи, чью сторону принимало, выдавая его своей дрожью, подавлять которую с каждой секундой становилось всё труднее. Долговязый гестаповский офицер с костяным лицом, варварски коверкая слова, ещё тянул из него жилы, и собственная кровь барабанила в виски о том же: «Останови! Не дай им это сделать!» И только на той заповедной глубине, откуда поднималась ясная, ровная, спокойная радость за брата, звучало бодрое: «Врёшь! Не возьмёшь! Не видать тебе ворошиловградских явок как своих ушей».

Он сцепил зубы, встречая дикую, всепроникающую боль, ворвавшуюся как будто во всё тело сразу, круша кости и суставы. Челюсти и горло в тот же миг свело судорогой, сдавило грудь – это боль навалилась неподъёмной глыбой, под её тяжестью не прорваться ни крику, ни стону, и каждый глоток воздуха даётся с хрипом и свистом, отчаянным усилием, будто лёгкие превратились в кузнечные меха, а сам воздух подобен огню. Гестаповский офицер с костяным лицом склоняется к нему, обдавая смрадным дыханием, но перевёрнутый мир уже исчезает под раскалённой лавой. Красная боль выходит из берегов, и где-то на дне её судорожно хрипит голое беспомощное тело, перевёрнутое и распятое вниз головой, с заломленными руками и ногами. Оно так далеко внизу, уже чужое, незнакомое. Пусть делают с ним что хотят. Всё равно ему, этому Кощею с костяным

лицом, никогда не добраться до брата Миши. Только нечисть может выдать врагу родного брата, вот она и судит по себе.

«А ты, Миша, обо мне не волнуйся, – обратился он к брату на той самой глубине, где одно это имя наполняло его радостью и силой. – У меня всё в порядке. Ты же знаешь…»

Старший брат

– Миша! Миша приехал!

Мать услышала звонкий радостный крик маленького Вити за окном, ахнула, всплеснула руками, выбежала во двор, подхватила потного, разгоряченного от бега Витю на руки, а с улицы уже раздались стук копыт и скрип колёс подъехавшей подводы.

– Вот мы и дома, Маруся, – послышался ласковый Мишин голос.

– Мишенька! – воскликнула мать, опуская Витю на землю, и, задыхаясь от счастья, поспешила навстречу своему первенцу.

Вслед за ней из хаты выбежали Маруся и Володя. Через миг крепкий плечистый Михаил оказался в полной власти матери, сухонькой невысокой женщины в белом платочке, со всей сыновней нежностью отвечая на ее объятия и поцелуи, которыми она покрыла его щеки.

– Мишенька, родненький! – повторяла мать, будто не веря своим глазам. – Возмужал-то как! Тебя и не узнать!

– А вот Витя признал сразу! – похвастался Михаил, мягко отстраняясь от матери и наклоняясь к младшему братишке. – Первый меня признал, еще у дороги, и пустился бегом вперед подводы тебя предупредить. Вот он каков молодец!

Поприветствовав куда более сдержанно сестру и среднего брата, Михаил не мог удержаться, чтобы не прижать Витю к груди и не расцеловать в щеки, и тут вдруг собрался и выпалил одним духом:

– А это вот и есть Маруся, моя жена! А это, Марусенька, мама моя, Анна Иосифовна…

Тут уж Анна Иосифовна не дала слегка смутившейся Марусе времени еще больше растеряться.

– Марусенька! – тепло улыбнулась она девушке. – А у меня вот дочка тоже Маруся. Миша тебе про сестру свою не рассказывал? Да и вы с ним гляди, как друг дружке под стать, будто родные! Ну, чего ж это мы встали? Идемте в хату.

С этими словами Анна Иосифовна мягко обхватила Марусю за плечи. Так они и вошли в дом, а вслед за ними Михаил с Витей на руках и средний брат с сестрой.

Маруся и вправду годилась Михаилу хоть в сестры, хоть в жены: чернобровая, пригожая лицом, приветливая, гибкая, статная. Доброта и тепло светились во взгляде, которым она отвечала Анне Иосифовне, и у той сердце таяло, будто сахарное. А как хорошо глядели они друг на друга, эти молодые! Матери невольно вспоминалась собственная молодость. Рано было радоваться, но чуяло ее сердце, что Миша пошел в отца и от него унаследовал дар любить, и подругу в том степном шахтёрском краю и вправду встретил себе под стать – с такой не страшны никакие беды. Трудно жить на свете, когда ты один как перст и не с кем разделить бремя жизни, а если есть у тебя родная душа, даже пуля на войне щадит такого человека.

Маленький Витя не помнил себя от радости с той самой минуты, когда услышал знакомый Мишин голос, увидел его улыбающееся лицо. Сколько раз Витя видел его во сне с тех пор, как Миша уехал, и всякий раз, проснувшись и поняв, что это был лишь сон, повторял сам себе: «Ничего, он скоро приедет! Скоро-скоро!» Витя знал, что Миша обещал это матери в письме, и ждал старшего брата каждый день, и каждый вечер утешал себя, рассказывая про Михаила всё новые истории, из которых становилось ясно, почему он до сих пор всё ещё не перешагнул родного порога. И теперь, когда долгожданное счастье настало, Витя не мог не наслаждаться им во всей полноте. Он ни на шаг не отходил от Михаила, а когда домой вернулся отец и все уселись за стол, – и подавно. И Михаил то и дело осыпал его ласками и ничего не мог с собой поделать.