Сахалин. Каторга
Шрифт:
Каторга смеется.
Бедняга, видимо, сильно страдает от уязвленного самолюбия.
– Ты что, старина?
– Богодул я, вашескородие! Ни к чему не способный человек!.. Всем и себе лишний. Так вот, живу только, паек ем!
– А много лет-то?
– Лет-то не так чтоб уж очень много, да побоев многонько. Из бродяг я, еще в Сибири ходил бродяжить. Участь хотел переменить. Споймали, так били – сейчас отдает. Ни лечь ни встать. Нутра, должно уж, у меня нет. Тяжко здесь сидеть-то, ох как тяжко! Ну, теперь уж недолго
– Срок скоро кончается?
– Нет. Помру.
Рядом хрипит чахоточный.
– На ту бы сторону мне. Я б и поправился…
– А ведь ему ужасно в этом воздухе быть, доктор?
– Да… Да… Ну да что же делать!
Женская тюрьма
Она не велика.
Всего один номер, человек на десять. Женщины ведь отбывают на Сахалине особую каторгу: их отдают в сожительницы поселенцам.
В тюрьме сидят только состоящие под следствием.
При нашем появлении с нар встают две. Одна – старуха-черкешенка, убийца-рецидивистка, ни звука не понимающая по-русски. Другая – молодая женщина. Крестьянка Вятской губернии. Попала в каторгу за то, что подговорила кума убить мужа.
– Почему же?
– Неволей меня за него отдали. А кума-то я любила. Думала, вместе в каторгу пойдем. Ан его в одно место, а меня в другое.
Здесь она совершила редкое на Сахалине преступление. С оружием в руках защищала своего сожителя.
Он поссорился с поселенцем. На него кинулось девять человек, начали бить. Тогда она бросилась в хату, схватила ружье и выстрелила в первого попавшегося из нападавших.
– Что ж ты, полюбила его, что ли, сожителя?
– Известно, полюбила. Ежели бы не полюбила, разве стала бы его собой защищать, – чай, меня могли убить… Хороший человек, думала, век с ним проживем, а теперь на-тко…
Она утирает набежавшие слезы и принимается тихо, беззвучно рыдать.
– Ничего ей не будет! – успокаивает меня смотритель. – Осудят, отдадут на дальнее поселение опять к какому-нибудь поселенцу в сожительницы… Женщины у нас, на Сахалине, безнаказанны.
Действительно, с одной стороны – как будто безнаказанность. Но какое наказание можно придумать тяжелее этой отдачи другому, отдачи женщины, полюбившей сильно, горячо, готовой жертвовать своей жизнью?
Не пахнуло ли чем-то затхлым на вас? Отжитым временем? Крепостным правом, когда так спокойно отдавали, играя чужой жизнью и сердцем?
Изо всех тюрем, которые мы только что обошли с вами, эта маленькая производит самое тяжелое впечатление.
Карцеры
Сыро, тяжелый, зловонный, невыносимый воздух, но довольно светло.
Таково общее впечатление корсаковских одиночных карцеров при гауптвахте. Здесь содержатся одиночные подследственные и наиболее провинившиеся каторжные.
Вот – Авдеев.
Юноша с неприятным лицом,
Он производит впечатление волчонка, затравленного и злобного.
Словно для дополнения сходства, он постоянно стоит около окошечка в двери и грызет дерево. Отгрыз уж порядочно, как будто точит зубы.
Авдееву теперь около 19 лет, а в 15 он был уж признан неисправимым преступником.
Авдеев приговорен к вечной каторге.
В 14 лет он совершил тягчайшее преступление: убил отца и мать.
– За что же ты их убил?
– За что убивают? За деньги!
Его коротенькая жизнь – целый роман.
Его незаконный отец – офицер. Мать – пленная турчанка. Отец сошелся с ней во время последней войны и привез, вместе с прижитым ребенком, в Россию.
Ни отец, ни мать не любили этого несчастного малыша. Довольно состоятельные люди, они совсем забросили ребенка. Авдеев еле умеет читать.
– Известно, если бы хорошо со мной обращались, – не зарезал бы!
О своем преступлении Авдеев говорит спокойно, хладнокровно, цинично:
– Деньги были хорошие – тридцать тысяч. Удрал бы за границу – и все! Да нет, пьянствовать начал! Известно, мал был, глуп еще!
В каторге Авдеев выходит из карцера, чтобы лечь на кобылу, под розги – и встает с кобылы, чтоб сесть в карцер. Он упорно отказывается работать. Пробовал бежать – поймали. За время каторги он успел получить 500-600 розог.
И об этом говорит так же спокойно, хладнокровно и цинично.
– Да почему же ты отказываешься работать?
– А так! Не хочу – и не стану.
– Да ведь что же впереди? Задерут!
– Задрать не смеют.
– Да ведь больно?
– Больно – терпеть нужно.
– Неужели же это лучше, чем работать?
– Известно, лучше. Отдерут – да перестанут. А работа-то с утра до ночи, каждый день.
– Ну а в карцере сидеть разве приятно?
– Ничего! Сидят люди!.. А только я вам прямо говорю: работать не буду! Положите, дерите хоть до смерти – не буду!
Он производит тяжелое впечатление. На меня лично он произвел впечатление задерганной лошади. Лошадь, которую сильно дергали и нахлестывали, которая остановилась и упрямо ни за что не сделает ни шагу вперед, как бы ее ни били.
В таких случаях мало-мальски опытные кучера дают лошади просто немного передохнуть. И мне кажется, что хорошая доза бромистого калия оказала бы куда больше действия, чем розги, на этого болезненно-раздраженного, со взвинченными нервами, отвратительного и глубоко несчастного юношу.
Рядом с ним – бывалый каторжник Бабаев.
Армянин Эриванской губернии.
С симпатичным лицом, на котором во время разговора играет добрая, заискивающая, вкрадчивая улыбка. Маслянистые глаза, вечно как будто покрытые влагой. Мягкий, приятный голос. Он говорит так мягко, нежно, вкрадчиво.