Сахалин
Шрифт:
Таков, например, был горный инженер М., о котором я уже говорил. Очень добродушный и даже милый человек по натуре, он чувствовал непреодолимую боязнь к арестантам.
Я не забуду никогда тех отчаянных воплей, которые он издавал, когда мы ползли в руднике по параллелям и когда надзиратель скрывался хоть на секунду за углом штрека.
– Надзиратель! Надзиратель!
– вопил бедняга-инженер, словно каторжники уже бросились на него со своими кайлами.
– Надзиратель! Где ты? Не смей от меня отдаляться!
– Ровно звери мы!
– рассказывали
– Подойти к нам боится. Все через надзирателей: что они хотят, то с нами и делают.
Пользуясь его боязнью, надзиратели нагоняли на бедного инженера еще больше страха рассказами о "бунтах" и готовящихся "возмущениях", и инженер верил им безусловно, и оставлял каторгу на произвол надзирателей.
Службу у него в конторе даже, - службу у этого, повторяю, в сущности, добродушнейшего человека, считали, и справедливо считали, худшей каторгой.
Того и гляди, в кандальное угодишь!
В конторе всеми вертел письмоводитель из каторжан некто Г., умный, ловкий, но отвратительный, вконец опустившийся субъект.
Инженер сам мне жаловался на Г.:
– Нельзя даже подумать, что этот Г. еще так недавно был человеком из лучшего общества. Пьяница, вор, - на днях опять его в подлоге поймал: подделал квитанцию на пятнадцать бутылок водки.
– Зачем же вы его держите?
– Кого же взять? Что за народ кругом?
Г. хорошо знал слабую струнку своего начальника, держал его в постоянном страхе рассказами о готовящихся злоумышлениях и вертел судьбой подвластных ему каторжан, работавших в конторе, как хотел.
Например, бывший офицер К., сосланный за убийство, совершенное под влиянием тяжкой обиды, милый и скромный юноша, ни за что ни про что попал из конторы горного инженера на месяц в кандальную тюрьму.
Человек честный, он не хотел потворствовать Г. в его плутнях, и Г., чтобы избавиться от этого "бельма на глазу", насплетничал на него инженеру.
Тот поверил, и несчастный К. попал в кандальную.
Я сам слышал, как этот Г., с полупьяной, избитой физиономией, орал на каторжника:
– В кандалы, захочу, закую! Запорю!
А вся разница-то между этим каторжанином и Г. была та, что сослан он за меньшее преступление, чем Г., и за преступление, не столь гнусное, как преступление Г.
Сахалинский служащий... Для меня, видевшего их всех, даже лучший из сахалинских служащих рисуется в виде одного милейшего смотрителя поселений Тымовского округа, у которого я прожил несколько дней.
В качестве смотрителя поселений, он обязан заботиться об "устройстве поселенческих хозяйств", а что он мог сделать, когда и на службу-то на Сахалин он попал именно потому, что "прохозяйничал" свое собственное имение.
– Не дается мне это!
– простодушно сознавался он.
Пожилой человек, он содержал семью, оставшуюся в России.
– Во всем, как видите, в лишней папиросе
Он страшно тосковал по семье и проклинал тот день, когда поехал на Сахалин.
– Жизнь какая! Что за люди кругом!
Ложась спать, он клал себе по обеим сторонам кровати, на стульях, два револьвера.
Положим, "постелить постель" на Сахалине значит: постлать белье, положить подушки, одеяло и револьвер на стул около кровати. Так все спят, - мужчины и женщины.
– Но два-то револьвера зачем?
– А на всякий случай. За правую руку схватят, я левой буду стрелять. Два револьвера спокойнее. Здесь страшно.
Когда я ему указывал, что у него удивительно как процветает ростовщичество, и кулаки пьют кровь из поселенцев, он отвечал:
– А как же? Знаете, кулачество, это - во вкусе русского крестьянина. Каждый хороший хозяин непременно кулаком делается. Я кулакам даже покровительствую, я их люблю: они - хорошие хозяева.
– Да ведь остальным-то от них...
– Ах, поверьте, об остальных и думать не стоит! Это дрянь, это мерзость, это навоз, пусть на этом навозе хоть несколько хороших хозяйств вырастет.
Я обращал его внимание на то, что каторга и поселенье, оставленные на произвол надзирателей, Бог знает что от них терпят:
– Положительно страдают.
И он отвечал:
– И пусть страдают. Это хорошо. Страдание очищает человека. Вы не читали книги...
Он назвал какое-то лубочное издание.
– Нет? Напрасно. А я, как сюда ехал, в Одессе купил и дорогой на пароходе прочел. Очень интересно. Как один преступник описывает, как он в какой-то иностранной тюрьме сидел, и что с ним делали. Волос дыбом становится. А он еще благодарит тюремщиков, говорит, что, именно благодаря страданиям, он стал чище. Именно, благодаря страданиям!
Ведь надо же было! Одну, может быть, книгу прочел в жизни человек, и та, как нарочно, оказалась дрянь.
Нет ничего удивительного, что, когда я спросил этого доброго человека, как мне проехать в селенье Хандосу 2-ю, в его же округе, он ответил мне:
– О, это пустое. В Онорской тюрьме вам дадут тройку, а там - верст восемь. В полчаса доедете!
Милый человек!
А я от Оноры до Хандосы 2-й ехал три с половиной часа, и не только на тройке, а верхом едва через тундру и тайгу пробрался.
Оказалось, что смотритель поселий в своем поселье ни разу не был!
Так "сахалинские" служащие "входят в соприкосновение" с людьми, которых им вверено "исправлять и возрождать".
Да если и входят в соприкосновение...
В Хандосе 2-й, затерянном среди непроходимой тайги поселье, меня обступили поселенцы. Стоят и глядят.
– Чего смотрите?
– Дай, ваше высокоблагородие, на свежего человека поглядеть. Два года у нас никто не был.
Бесконтрольным распорядителем поселья был надзиратель; в его избе я и остановился. Надзиратель ушел ставить самовар, и я беседовал с каторжанкой, отданной ему в сожительницы.