Сахарный немец
Шрифт:
Пелагея услышала храп, обернулась, и сделалось весело ей и смешно. Подошла она с псалты-рем и долго гладила нежные, мягкие кудри Игнатки.
– Ишь, притомился, никак не добудишь! Игнатк, а Игнатка...
Игнатка чуть голову поднял, посмотрел на нее полуглазом, а потом опять опустил и опять захрапел. Только крепче ложку зажал и во сне, видно, все еще пил молоко и доедал ломотуху.
– Игнатка, да што ты в самом-деле, иди-ка ложись на постель...
Пелагея толкает его псалтырем и нос чуть в пальцах зажала.
Игнатка
– Ишь, как тебя развезло,- смеется ему Пелагея,- иди-ка, ложись, печь не топлена, а я уж сегодня не лягу.
Игнатка кой-как, протирая глаза кулаком, добрел до постели, распутал калишки и полог закинул, чтобы во сне мертвеца не увидеть, кашлянул, чихнул, зевнул и скоро опять, как камень на дно речное пошел.
* * *
Встала солдатка снова под образ, лампадку оправила - больно дымила - и свекру в бороду смотрит.
Свекор лежит, как живой, только закрыты глаза. Стал Аким словно чище, белее на синем свету от лампадки, с носа сошли черные горки от грязи, что в поры набилась за долгие годы лежанья без умывки на печке.
И так он на Прохора всхож, вот только Прохор рыжей да моложе, а батюшка сед и нехорошей такой сединою: как будто борода у него долгое время в чулане лежала и покрылась серою пылью.
Стоит Пелагея, псалтырь не читает; и ей не страшно, и... страшно: будто все так уж и надо и иначе даже не нужно и быть не могло!
Только в полночь, когда по Чертухину перебоем петухи запели, смотрит она, что и дед Аким на нее тоже глядит.
– Ты,- так и пылит борода,- ты,- говорит,- молодуха, не бойся, греха на тебе я не вижу...
Пелагея глядит на Акима, Аким же глядит на нее.
– Кровь,- кровь,- пылит борода,- коли к сердцу подвалит, так в ней не волен уж никто!..
Пелагея дрожит, хотела крест на лоб положить, а рука надо лбом так и застыла: старик опять рот широко раскрыл, словно целит на ложку!
– Ты,- так и пылит, так и пылит, словно с веника пыль, борода, - ты, говорит, - около меня много не майся, мне теперь хорошо, на двор здесь не надо ходить, и за мной выносить тоже не надо... Здесь я лежу в лебяжьем пуху, под головой у меня большая подушка, как облако, мягкая, а под кости подостлан некошенный луг...
Глядит на него Пелагея, а старик чуть с изголовья привстал, да пальцем Пелагею и манит.
– Ты,- словно пыль по дороге от ветра поднялась,- ты,- говорит,- ухо поближе подставь: я тебе на ушко!
Нагнулась Пелагея и подставила ухо. Дует Аким шопотом, шелестом губ в Пелагеино ухо, и кажется ей, что меж ними течет сейчас большая река: она стоит на одном берегу, Аким - на другом.
– Кровь человека, как ветер пушинку, несет!.. Кровь баломутит!.. Уйди от стола и с мужем ложись... Рад я, что перед смертью сына дождался: теперь умереть мне за шутку!.. Иди-ка, ложись!.. Иди-ка, ложись!..
Сказал последнее слово Аким, лег
* * *
Недвижен старый Аким.
Падает синий свет от лампадки ему на лицо, просветленное, тихое, бледное, словно с иконы сошел.
И где вот сейчас Никола-угодник, в гробу под божницей лежит или, как уж сто лет, смотрит только одними глазами с широкой доски с сусальным окладом, - что сон и где явь - понять невозможно!..
Только синий свет от лампадки колет глаза синей иголкой, щекочет ресницы и гонит слезу на щеку.
Приложила Пелагея к сердцу псалтырь, чтоб унялось, Живую Помощь прочла и долго лежала лбом на холодном полу. Потом встала и даже зевнула чуть-чуть - спать от устатка так и тянуло,- отвернулась от свекра и твердо пошла в другой угол у двери, где полог закинут и за пологом тихо: как будто там нет никого!
Подошла Пелагея к пологу, полог откинула, смотрит: Прохор лежит! Пелагея ни со страху, ни с радости кофту и юбку в клочки на себе разодрала: руки тряслись, словно ветки на листопадном ветру, застежки, крючки, как собаки сцепились,- рукой не разнять!
Что дальше тут было, об этом не знает никто, да и нам лучше тоже не знать.
Бес ли очажник над ней подшутил и на подбородок Игнатки напялил мочалку, иль все померещи-лось бабе с устатку да горя,- что тут сказать, чужое горе, как густая каша - чем глубже ложка уходит, тем больше сала на дне!..
* * *
... Только подпасок Игнатка по утру коров выгонял и шатался, как пьяный, ин бабы смеялись, и так покраснел, когда с прутом Пелагею увидел, что кажется в небе так и заря не горит!
В деревне такие дела до людского глаза доходят несразу, никто ни о чем и думать не мог: все поминали добрым словом Акима!
Стали болтать языки, когда у Пелагеи юбка спереду стала короче и стан - словно у ели срубили верхушку, а сбоку оставили сук. Глядит и сама Пелагея, что дело неладно. От Прохора нету вестей, и слуху нет никакого...
– Ну, хоть на денек бы приехал, пока небольно заметно...
... Полощет она белье на реке, вальком на плоту по рубахам колотит, а сама то и дело на юбку глядит:
– Растет!
Бросит белье колотить и опять спорынью да малину пихать, куда надо, а помощи нету и нету.
– Приедет вот Прохор, пропала моя Пелагея!.. Думает так про себя и в воду глядит.
Из воды иль глубоко в воде синеют две потухших лампады, на осенней ряби двоятся, троятся, лицо в речной воде худое, испитое, бледное, не краше в гроб человека кладут!
Вдоль дубенского берега белые бантики лилий, большие, немного сжелтевшие, с отставшими в бок лепестками от первых зазимков - и так-то похожи они на повязки из атласной ленты, которой когда-то убрала тяжелую косу Пелагея, когда с Прохором шла под венец.