САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА
Шрифт:
«Да, в Испании это просто, - продолжал думать думу Сакуров, плетясь в хвосте заляпанной грязью фуры, - а у нас попробуй тягаться с посредником. У нас даже речи не может быть о том, чтобы производитель вообще о чём-то вякал. У нас даже ещё смешней, чем с ситуацией испанских персиководов, которые таки добились повышения приёмной цены на свою продукцию. А смешней потому, что на нашем рынке ты можешь торговать только по тем ценам, которые тебе определит хозяин. А попробуй ты продать картошку по более низкой цене, ну, чтобы быстрее разделаться с товаром, так ты тотчас вылетишь с рынка с побитой мордой и проколотыми шинами, потому что ни одна контролирующая московские
И Константин Матвеевич вспоминал ещё одну телепередачу, буквально позавчерашнюю, в которой показывали пострадавшего единоличника, сунувшегося торговать своими яблоками на Рублёвке. Ясное дело, единоличник хотел подмолотить, но он не хотел париться со своим универсалом неделю, втюхивая рублёвским нуворишам яблоки по цене конкурирующих барыг с лицами известной национальности. И попытался назначить цену, в два раза отличающуюся от цены барыг. Но не успел он продать килограмм антоновок какой-то косноязычной барыне с авоськой от самого Кардена, как лица известной национальности всполошились, сгруппировались и наш единоличник как-то так оказался у Склифосовского, а его универсал – на штрафстоянке.
«Да, попал дядя круто, - без всякого злорадства вспоминал Сакуров, - мало – он заплатил нехилую копейку за место и остался без товара. Теперь ему плати склифским нянькам, чтобы из-под него говно во время выносили, да ещё какому-нибудь интерну – чтобы хотя бы морду зашил. Да ещё тачку вызволяй со штрафстоянки…»
Вспоминая телепередачу, Сакуров не помнил, чтобы в ней хотя бы словом упоминалось о расследовании инцидента, в результате какового дядя оказался в Склифе. Зато он помнил азарт, с каким новый российский журналюга рассказывал о случившемся только для того, чтобы поднять рейтинг передачи.
«А всё-таки, как ни верти, простому крестьянину много хуже везде, чем простому коммерсанту, адвокату или журналисту, - возвращался к истокам Константин Матвеевич, сворачивая на Угаровский большак, - но почему такая сволочная несправедливость? Ведь крестьянин, в конце концов и грубо говоря, кормит остальное человечество. Он кормит, а ему взамен – пожизненная каторга без выходных, отпусков и Пулитцеровских премий. Наверно потому, что крестьянин всю жизнь на свежем воздухе, а банкиры – только во время отпусков. Да, дорогого нынче стоит свежий воздух…»
Глава 53
Купив телевизор, Сакуров, наверно, погорячился. Нет, как человек организованный и сознательный, бывший морской штурман не пялился в ящик за счёт того времени, которое требовала его плотная сельскохозяйственная деятельность. Также телевизор не отнимал у него и того времени, что требовалось для чисто домашних работ типа готовки пищи, осеннего консервирования, постирушек и уборки с топкой. Зато всё оставшееся время – за исключением пяти часов обязательного сна – Сакуров торчал у телевизора. Короче говоря, Константин Матвеевич совсем перестал читать.
«Это я зря, - корил себя бывший морской штурман, таращась в ящик и стараясь угадать слово в новомодном шоу «Поле чудес», - эдак я совсем деградирую, если вместо книг буду смотреть сериал «Коломбо». Хотя «Коломбо» много лучше, чем про богатых, которые тоже плачут…»
Впрочем, такую муру как «Поле чудес» и прочие ток-шоу Константин Матвеевич перестал смотреть довольно скоро, потому что понял, насколько пустые это и совершенно бездарные телепередачи. Зато ему нравились
«Нет, я могу допустить, что Сталин был порядочным злодеем, но какая на хрен аналогия с Гитлером? – мысленно возражал Сакуров. – И потом: Гитлер инициировал войну, унёсшую более пятидесяти миллионов жизней, а Сталин Гитлера таки завалил. И не надо мне пудрить мозги про ведущую роль Жукова и наш героический народ. Ясное дело, он героический, да и Жуков – гигант военной мысли изрядный, однако нет в истории таких примеров, чтобы войны подобного масштаба, как Великая Отечественная, выигрывалась с помощью одного только народа или одного только маршала. Вспомнить, хотя бы, Русско-Японскую войну 1905 года, когда и солдаты с матросами себя показали, и военачальники не подкачали. Однако страной в те времена правил Николай второй, пьяница и головотяп, а военным и адмиралтейским ведомствами ведали привычно – для России – вороватые чиновники. Вот они воруют, царю по барабану, Рожественский (116) прётся с эскадрой на подмогу, а японцы наших колбасят. И пусть «Варяг» с «Корейцем» отличились беспримерным героизмом, однако никакой от этого героизма пользы русской короне не образовалось…»
Тем временем, пока Сакуров мысленно спорил с непроходимо авторитетным Познером, в прения с ним же вступал какой-то учёный дяденька. Однако дяденька прел как-то неубедительно, и всё время старался высказать свою какую-то особую точку зрения, отличную вообще от всех точек зрения всего мыслящего человечества. И, пока он пытался, на него дружно набрасывались сторонники Познера, и вскоре от дяденьки оставалась одна только его оригинальная точка зрения, а прения в пользу Советского Союза и товарища Сталина – побоку.
«Вот оно – торжество нашей демократии! – торжествовал Сакуров. – Ведь эдак лет через десять любой дурак будет думать так, как сейчас говорят Познер со товарищи! И всяк вышеупомянутый дурак возомнит, будто он сам до всего допетрил – и до одного большого концлагеря вместо Советского Союза, и до Сталина в роли ближайшего сподвижника Гитлера…»
Тут Константину Матвеевичу становилось невыразимо гнусно. Наверно, от бессилия в деле противоречия такой откровенной и наглой познеровской со товарищи лжи. И пусть он тут им со всех сил оппонирует, в ящике главными по-прежнему оставались Познер, Сванидзе, Черкизов и иже с ними.
«Но ведь неправда всё это! – негодовал про себя Сакуров. – Что, плохо было, когда ты мог без страха для жизни и здоровья поехать на поезде не то в Ужгород, не то в Нахичевань? Или, скажем, в Тбилиси с Ашхабадом? Или, поди, плохо было бесплатно учиться, лечиться и получать квартиры? Да, было плохо, но не нам, жившим в так называемой империи зла, а тем, кто по соседству сидел на мешках с деньгами и трясся за их сохранность: а как бы местечковое быдло, наглядевшись на соседей за железным занавесом, не отняло бы эти мешки, а хозяевам не накостыляло бы по шее…»