Саквояж со светлым будущим
Шрифт:
Она открутила крышку, из термосного нутра пошел пар и поднялся сытный картофельный дух, и на тарелке оказалась гора вареной картошки.
Как когда-то.
Катерина тихонько поставила тарелку на гравий, поднялась и отошла, старательно на Тимофея не глядя.
Ему вдруг стало трудно дышать, галстук впился в шею и начал душить. В глазах все странно подернулось дымкой и поплыло, и больше ничего он не видел, ни Катерины, ни охранников, ни синего холодного весеннего прибалтийского неба. Он смотрел только на тарелку картошки в окружении поникших
В тот день он понял, что больше не должен платить. Как будто дядя Гриша сказал ему об этом.
Он не должен платить, потому что детдомовский повар жалел его и кормил не «за что-то», не по долгу службы, не из корысти, а от доброты. И еще он вдруг понял, что есть чувства, за которые нельзя заплатить. Нельзя, даже если очень хочется!
Доброта. Любовь.
Можно быть благодарным, а заплатить — нельзя.
С тех пор Катерина всегда приходила с ним к дяде Грише и картошку приносила, и Кольцов перестал мучиться оттого, что никак не может расплатиться.
Тимофей Ильич вспомнил все это в одну секунду и в очередной раз жарко поклялся себе, что никогда, ни при каких обстоятельствах его дети не останутся без него. Он твердо об этом знал, как будто посоветовался с богом и тот шепнул Тимофею на ухо нечто ободряющее и утешающее: ничего, обойдется.
— Тимка, ты что? — спросила рядом жена, которая всегда как-то умудрялась почувствовать его состояние. — Ты что? Тебе плохо?
— Мне хорошо, — громко сказал Тимофей Ильич.
Специально так громко, чтобы громкость она слышала, а больше ничего не слышала. — Значит, так. Мы едем на эту самую тусовку, куда нас кучер везет. Будем там столько, сколько мне нужно, чтобы с Астаховым поговорить. Потом едем домой и… сидим с детьми. Поняла?
— Поняла, — согласилась Катерина. — Что ж тут непонятного? Тим, а Воздвиженский Аркадий, большой русский писатель, на той даче под Киевом будет? Ну, с которым ты все хотел познакомиться! Или мне как-то по-другому организовать ваше с ним рандеву?
— Да наплевать мне, как ты все организуешь! Мы чего, там жить, что ли, собираемся, на даче этой?! Приедем, уедем, и все дела!
— Нет, не все. Тебе же с Головко придется какие-то долгие разговоры вести, правильно я понимаю?
Тимофей присел на стол, взял ее кружку и отпил из нее. На краю остался след от губной помады, а помаду он терпеть не мог, особенно на Катьке. Впрочем, на кружке она ему тоже не особенно нравилась. Пальцем он стер розовый след и еще отпил.
— Кать, какие там у меня с Головко могут быть долгие разговоры?! Все разговоры с ним Абдрашидзе будет вести. — Так звали его первого зама. — А мне-то что? Я ему денег дам, и он знает, что дам. Он меня должен клятвенно заверить, что деньги не пропьет-прогуляет, а вложит в предвыборную борьбу. Что он на мои деньги победит, а как иначе-то? Ну, а как победит, так, значит, мы с ним бывшую братскую
— Зачем тебе большая половина бывшей братской республики, Тим?
— Да пригодится на что-нибудь, — сказал ее муж совершенно серьезно. Подумал и добавил: — Буду из нее Европу делать. В Евросоюз отдам, экономику… того… налажу. Работать всех заставлю. Ну, курорты какие-нибудь открою. Чего там у них, в смысле курортов?
— В смысле курортов у них там Крым, Тимофей.
— Ну, хоть Крым. Дыра, конечно, но при желании и грамотном подходе можно этот самый Крым в черноморское побережье Турции переделать. Да они хорошие ребята, хохлы-то! Их только надо повернуть правильно, они и потянут, и вытянут! Что же все на самотек пускать!
Катерина смотрела на него во все глаза. Ну никак она не могла привыкнуть к своему мужу и его имперским амбициям. И до сих пор иногда не знала, когда он шутит, а когда говорит серьезно.
— Если на самотек пустить, они, пожалуй, выберут… бандюка, который догадается водки на всех поставить! Будет вторая Белоруссия. Два кольца, два конца, а посередине гвоздик! Два болота, три уезда, а посередине батька!
— Да тебе-то что за дело до этого, Тимыч!?
— А мне такое дело, что я в Европе хочу жить.
— Да ты со своими миллионами уже на Луне можешь жить!
— Да пошла она, Луна эта!
И они посмотрели друг на друга.
— Я тебя люблю, — сказала Катерина. Подошла, оперлась руками о его колени и заглянула ему в глаза.
— И я тебя люблю, — признался Тимофей Ильич. — Давай, может, Мишку с собой возьмем в Киев-то? Что, блин, мы не видимся совсем!
Мишке недавно стукнуло девять, а Машке семь.
— Легко! — весело согласилась Катерина. — И давай, иди уже, у меня работы полно!
Они еще раз поцеловались, потом подумали и поцеловались еще раз, и потом еще, самый последний раз.
Он ушел было, но из-за двери вернулся.
Возле ксерокса в большой комнате, где размещались основные силы его пресс-службы, маячила давешняя длинноволосая симпапуля.
Хорошо, что он ее увидел.
— Кать, — сказал Тимофей Ильич громко, на весь отдел, и все замерли, прислушиваясь, и охранник вывалился из-за шкафа, где он как пить дать кофей кушал, поджидая, пока шеф кончит амурничать с супругой. — Кать, ты новых сотрудников инструктируешь, когда на работу берешь?
Его жена в дверях молчала и смотрела выжидательно.
— Ты их, Кать, инструктируй, а? Я в университетах не учился и антимоний никаких не понимаю! Я если вижу, что штатная единица без дела болтается, на лестнице курит и глазки напропалую строит, я ведь ее в два счета уволю и с отделом кадров консультироваться не стану! Ты, Катя, доведи это до сведения общественности, лады?
Симпапуля возле ксерокса стояла вся красная.
— Хорошо, — обреченно сказала Катя. — Доведу.
Придется теперь бедную девочку валерианой отпаивать!