Саквояж со светлым будущим
Шрифт:
Наверное, никто и никогда не хвалил писателя Родионова за то, что в его книгах «нет маразма», а если бы кому-то пришло в голову похвалить, от шутника мокрого места не осталось бы — Родионов умел быть резким. Но Кольцова он слушал смирно, как ученик воскресной школы — пономаря, звонящего в колокол.
— И про людей вы хорошо понимаете. Как это у вас, у писателей, так получается, все как-то на месте и в одну линию выведено, а я на бумаге двух слов связать не мог!
— Не может, — подтвердила Катерина Кольцова.
Она дожевала свой огурец, вытерла салфеткой пальцы, поднялась
Мясистым мужицким пальцем Тимофей Кольцов тихонько поглаживал запястье своей герцогини, и от этого его движения на Машу Вепренцеву вдруг накатило смущение. Девичья стыдливость ее одолела, как будто олигарх с супругой показывали стриптиз, хотя ничего подобного они вроде бы не делали.
Кажется, нечто похожее одолело и Родионова, потому что у него вдруг напряглись скулы, и он сердито посмотрел на Машу. Он всегда сердился именно на нее, если его что-то смущало или задевало, даже если происходящее к ней никакого отношения не имело.
— Мы хотели завтра вашего ребенка забрать в Лавру, — сказала Катерина Кольцова. — У нас экскурсионная программа. В кои-то веки приехали в такой дивный город, надо хоть что-нибудь посмотреть!…
— Мне некогда смотреть, — отрезал Кольцов, — вы смотрите, если вам надо.
— Да мы тебя и не приглашаем! — утешила его Катерина. — Мы ребенка приглашаем, Сильвестра. Отпустите его с нами?
— Спасибо вам большое, — начала Маша, — это очень приятно и очень неожиданно для нас, но…
— Ну конечно, отпустим, — перебил ее Родионов. — У нас очень плотная программа, а он с удовольствием с вами съездит.
Маша отчетливо всхрюкнула, никто не обратил на нее внимания.
— Мы хотели еще на днепровские кручи. Нам сказали, что это где-то по той же дороге, что и Конча-Заспа.
— Что такое Конча-Заспа? — удивился Кольцов.
— Это то место, где мы сейчас, Тим, — охотно объяснила его жена, — вот по этой же дороге, только чуть дальше, мне водитель говорил.
Общество им внимало, стараясь не упустить ни единого слова. Один только Весник делал вид, что Тимофей Кольцов его не интересует, продолжал с энтузиазмом жевать и даже говорил что-то на ухо Веселовскому.
— Так что мы в первой половине дня в Лавру, а потом на кручи. Мы бы взяли Сильвестра на целый день, если вы не возражаете.
— Кать, отстань от них, — посоветовал Кольцов, — ты же видишь, у них свои планы!
— У нас разве планы? — осведомился Родионов у Маши.
— Я… не знаю.
— Они не знают, Кать.
— С нами ваш мальчик будет в полной безопасности!
— Я знаю, знаю! — вскричала Маша Вепренцева.
— Она знает, Кать!
Он играет, поняла Маша. Он опять играет со своей женой в игру под названием любовь.
В эту игру играют четверо, вспомнилось ей. Пятый все время выбрасывает.
Нет, неправильно. В эту игру играют двое, и один из них все время старается переиграть другого.
Нет, не переиграть.
В эту игру играют двое, и одному все время интересно поражать воображение другого. Удивлять. Заставлять его смеяться, или возмущаться, или удивленно ахать.
Мне это знакомо. Собственно, именно я это и придумала. Мне все время нужно поражать его воображение — тем, что я лучше всех вожу машину, или веду переговоры, или общаюсь с прессой, или варю кофе, или выбираю ковры под одобрительное кивание усатого турка-эфенди в белоснежной рубахе и очках.
Меня все время тянет сделать что-то такое, чего он не сможет забыть или на что обязательно обратит внимание, что-то особенное, эдакое, доказать, как много он теряет, не обращая на меня внимания! Как много он потеряет, когда я вдруг перестану выделывать вокруг него все эти пируэты и пассы, когда вдруг мне станет неинтересно, и не подозревает он, бедный, что ему в тот момент тоже станет значительно менее интересно!
Жить станет неинтересно. Все станет неинтересно.
В один прекрасный день ты скажешь или сделаешь что-то, чего я не смогу пережить. Или… простить. Да, простить. Например, по телефону очередной своей подружке скажешь ты: «Я тебя люблю» — и все. Мне этого будет достаточно. Мне станет неинтересно.
Нет, возможно, мы останемся коллегами и даже, может быть, командой, дай бог здоровья всем журналистам, введшим в обиход это замечательное слово!
Я удобна тебе для работы. Ты платишь мне зарплату. Полное равновесие.
Я больше не буду прислушиваться к твоим шагам в кабинете, улавливать твое душевное состояние, определять по носу, в каком ты настроении, спал ли, работал ли или опять полночи промаялся бессонницей и еще полночи прокурил, думая унылые ночные мысли! Я перестану смотреть тебе в рот, откладывать «на потом» важные вопросы, которые мне нужно обсудить непременно с тобой, пересказывать тебе содержание вчерашнего фильма, когда в машине ты ноешь: «Ну, поговори со мной!» Я перестану упиваться ожиданием радостных перемен или предстоящих интересных и важных дел вроде Невского книжного форума в Питере, ведь я так люблю поехать с тобой куда-нибудь, совершенно неважно куда, в Питер или в Париж!… Я даже вытащу из твоей машины все свои вещи — темные очки, салфетки, медвежонка на веревочке, «Орбит сладкая мята» и запасные туфли, припасенные на тот случай, если отвалится каблук. Вытащу, чтобы в твоей жизни не осталось моего личного присутствия, вытащу, чтобы не нашла их та, другая, которой ты так опрометчиво сказал в телефон, что любишь!…
И ты останешься один. Нет, может быть, и не один, но уж точно — без меня, без моего мира, без того, что сейчас кажется таким привычным и само собой разумеющимся, а потому неважным и постоянным.
Куда же оно денется, если это так просто и понятно и не может быть по-другому?!
— Ма-ам, — протянул рядом Сильвестр, стараясь говорить басом, — ну можно?…
Сгоряча, да еще под пристальными взглядами олигарха и его жены, Маша Вепренцева разрешила своему сыну поездку и на кручи, и в Лавру, и этот вопрос, слава богу, был снят с повестки дня.