Сама виновата
Шрифт:
– В первую очередь нужно выбрать четыре лучших стихотворения, два я положу на стол редактору и два передам в журнал. Потом надо довести их до совершенства, чтобы у редакторов руки затряслись от вожделения. Ну и наконец вы напишете краткую автобиографию, а я – небольшой вам панегирик. Согласны вы с таким планом?
Кирилл все так же деловито кивнул.
Полина встала:
– Недели вам будет достаточно?
– Вполне.
Кирилл поднялся, рассыпаясь в благодарностях. Полина протянула ему руку ладонью вниз, надеялась, что поцелует, но он ограничился быстрым рукопожатием.
На
«Обещал позвонить, как будет готово, – пробормотала Полина, упав навзничь на мамину кровать, – и что-то мне подсказывает, что ты несильно станешь с этим тянуть. Главное ты понял, Кирюшенька, что я – твой пропуск в мир славы и народного признания. Не угодишь мне, так и останешься чернорабочим на заводе, или где ты там пашешь. Спасибо, спасибо… Знаешь, свои спасибо куда засунь? Взрослый вроде бы человек, должен понимать, что за любовника женщина будет впрягаться, а за чужого мужика – ни при каких обстоятельствах. Даже за тысячу спасибо! Даже за миллион! Ладно, будем считать, что ты первый и последний раз тут дурака из себя строил».
Интересно, о чем он вообще думал? На… сколько там ему? На тридцатом году жизни еще верит, что когда девушка приглашает молодого человека пить чай, то на самом деле хочет чаю? Неужели бедняга Кирилл настолько наивен, что верит, будто кто-то реально станет суетиться исключительно ради умножения славы великой русской поэзии?
А если она ему не нравится? Полина засмеялась. Ничего, главное – лечь с ним в постель, а там уж она подарит ему такое наслаждение, от которого он никогда в жизни не сможет отказаться.
Старый хирург из ЦРБ, вызванный замещать Семена, пока он ездил на похороны матери, не спешил уезжать. Молча сидел в ординаторской в накинутом на манер бурки тулупе и курил, стряхивая пепел в старую чашку Петри. Отчитываться ему было не в чем, за три дня, которые Семен провел в Ленинграде, никто не заболел и не поправился.
Семен думал, что этот тощий жилистый старик найдет в его работе кучу недостатков, но хирург, возвращая пачку историй, сказал только: «Добро, добро…»
Заглянул механизатор Калюжный и стал канючить, что хочет домой.
– В палату иди, – цыкнул хирург.
– Но я нормально себя чувствую.
– Так, Калюжный, здесь я врач и я решаю, кто здоровый, кто больной.
Вихрастая голова исчезла.
– Завтра выпишешь его. Лень было с эпикризом возиться, – сказал старик и глубоко затянулся. – Ты что сидишь-то? Доставай давай.
Семен заглянул в шкаф. Местные были люди благодарные, носили ему то десяточек яиц, то молочко, то шматочек сала, то картошку, но алкоголь дарили редко, сами испытывая в нем острую потребность. К счастью, с лета стояла на верхней полке бутылка хорошего коньяка – благодарность дачников за ущемленную грыжу.
– Летучий пленник, запертый в стекле, – улыбнулся он, – напоминает в стужу и мороз, о том, что лето было на земле [1] .
– Наливай, шекспировед. Больно ты
У Семена не было рюмок, и он сходил на пост, взял две мензурки толстого зеленого стекла. От них тянуло лекарством, но Семен решил, что ничего страшного.
– Ну, помянем, – сказал старик, – пусть земля пухом.
Семен молча выпил, зная, что это не поможет.
– Ты как вообще, держишься?
1
В. Шекспир, сонет № 5, пер. С. Маршака.
– А куда деваться? Вы уедете, так кто-то должен здесь остаться.
– Вот и правильно.
Хирург быстро наполнил по второй, заметив, что с этим делом вообще надо быть поаккуратнее.
– Да я уж понял.
– Смотри, не увлекайся, горе не заливай.
– Не буду. Я вообще как-то не верю, что это по-настоящему и ничего уже не исправить.
– Понимаю тебя.
– А вы еще раз сможете подменить? – спросил Семен. – Не сейчас, ближе к весне?
Хирург пожал плечами и уставился в окно:
– Не знаю, парень. Не буду обещать. Через пару недель – пожалуйста, а дальше не знаю. А что тебе?
– Да вот машину хочу на рынке купить. Мне мама, оказывается, копила, – Семен глубоко вздохнул, чтобы не расплакаться, – надеялась, что буду возить ее сюда на выходные… Деньги собрала и умерла. Так тут и не побывала.
Старик молча покачал головой.
– И я не успел. Все думал, что как-нибудь отпрошусь, подменюсь, может, и все откладывал, откладывал… И вот не успел.
– Да, без машины тут тяжело, – невпопад вздохнул дед.
– А с другой стороны, теперь зачем? Теперь мамы нет, можно ехать работать куда хочешь. В Комсомольск-на-Амуре вот звали… Просто никак не пойму, что больше меня здесь никто не ждет.
– А ты хочешь отсюда уехать?
– Ну конечно! Здесь будущего нет.
– А, ясно, – старик ухмыльнулся и снова налил.
Семен взял из его пачки папиросу, почему-то решив, что если покурит, то не так быстро опьянеет.
– У меня рак, Сеня, – сказал хирург, – три операции я перенес, можно сказать, бежал от смерти, как от голодной собаки, кидая ей куски своего тела, но сейчас уже неоперабельно. Поэтому я и не уверен, что смогу тебя подменить ближе к весне, так что про «будущего нет» это ты кому другому расскажи.
– Извините, – смутился Семен.
Но хирург бодро махнул рукой:
– Осталась мне пара месяцев, наверно, но сегодня я жив точно так же, как и ты.
– А я, с другой стороны, завтра могу поскользнуться и шею себе сломать.
– Вот именно. Будущего, Сенечка, нет вообще ни у кого. Есть настоящее, им и живи.
Они подняли свои мензурки и сильно, от души чокнулись.
– Женись на хорошей девушке, и найдешь счастье даже в этой глухомани. Я ведь тоже сто лет назад подавал большие надежды. Тоже был мальчик из хорошей семьи, наукой занимался, а потом война, и полетел я на нее заурядврачом. После победы хотел восстановиться, доучиться шестой курс, в ординатуру поступить, но куда там… Новая поросль подошла, и оказался я в деревенской больничке, и ни одного дня об этом не жалел.