Самаркандия
Шрифт:
— Когда очень прогневаем Аллаха, горы и камни потеряют сцепку свою — все ворота для огня и воды откроются, — сказывал мне Галей.
И что бы было, если бы Зеравшан проточил высоты, — черный ил оказался бы на месте Самарканда.
Но скала прочная, объеденная бурным потоком, она отшлифовала пласты своих залежей в кремниевые плиты.
Древние отвели бушующий Зеравшан в параллельный ему арык Кара-Су.
Кара-Су питает рисовые поля, в Кара-Су любящая более спокойные воды рыба.
Памятник Чупан-ата для меня исключительный пример связи рельефа почвы с архитектурой.
Мыши и серые змеи — обитатели
По обетам чьи-то руки наполняют сосуды с водой в углу мечети. У гробницы обычный стяг из конского волоса с навязанными ленточками тканей от болящих и просящих паломников, как в Италии в часовенках Св. Девы.
Отсюда предо мной вся Самаркандия.
К юго-западу едва видна Биби-Ханым. Налево цепь гор, возвышающихся до вечных снегов. На восток за рекой Ворота Самарканда, где проходит железная дорога. На севере до без конца уходит Зеравшан, распластываясь бесчисленными рукавами с хребтами черного ила.
Влево, от Зеравшана до Зеравшана, Самаркандия. Серебряно-зеленые градации, как в плоской чаше. Где-то там, в Бухаре, сливается ее далекий край с небом.
Небо я видел во все часы суток.
Днем оно невероятных разливов, от нежностей горизонта до дыры, зияющей в звезды на зените.
От окружения солнца оно имеет еще новые разливы до противостоящей солнцу точки.
Этот переплет ультрамарина, сапфира, кобальта огнит почву, скалы, делая ничтожной зеленцу растительности, вконец осеребряя ее, — получается географический колорит страны в этих двух антиподах неба и почвы. Это и дает в Самаркандии ощущение зноя, жара, огня под чашей неба.
Человеку жутко между этими цветовыми полюсами, и восточное творчество разрешило аккорд, создав только здесь и существующий колорит бирюзы.
Он дополнительный с точностью к огню почвы, и он же отводит основную синюю, давая ей выход к смешанности зеленых. Аральское море подсказало художникам эту бирюзу.
Первое мое восклицание друзьям моим о куполе Шахи-Зинды было: — Да ведь это вода! Это заклинание бирюзой огненности пустыни!
В угадании этого цвета в мозаике и майолике и есть колористический гений Востока [1] .
1
Эта бирюза не только в памятниках зодчества: Афрасиаб блестит и сверкает именно ею в осколках утвари. Окончательное разрешение этого вопроса, мне думается, даст ключ к общему пониманию этнографического колорита вообще и определению происхождения археологических находок в частности.
Мавзолей Чупан-ата сохранился лишь в своем корпусе. От облицовки осталась часть барабана и купола.
Изразцы растащены по музеям Европы. Обломки их ухетывают крышу и подветренную стену. На горе и ее склонах валяются обломки бирюзового откровения.
Бывало, ночь заставала меня на высотах Чупан-аты.
Небо над Атой становилось уютнее: звезды давали обозначение пространству сферы.
Спускаясь, сбиваешься, отыскивая тропинку, царапаешь ноги колючками.
Необъятный воздух, запах приторно-сладких и острых растений.
От аулов доносится женский плач, надрывный, то оскорбленный, то жалостный.
Плач изменил свои рулады.
В теневых ложбинах склонов засверкали двойные точки: то шакалы стягиваются к жилью человека.
Заухали собаки в кишлаках…
На кладбище Афрасиаба сражения собак с шакалами: здесь между ними смертная борьба за добытого мертвеца.
Недолго залеживаются покойники в могилах. Часто степной волкодав, провожая без отдыха бегущую процессию с его хозяином на одре, застревает возле могилы, чтобы не уступить бренные останки своего господина другому лакомке, и за ночь уничтожает труп.
Окраины города спят.
Одинокий уборщик выметает участок, утонув вместе с фонариком в тучах пыли.
Из темноты уличной ниши трусовато-громко окликает ночной сторож.
Огрызнется под ногой почивший среди улицы пес.
Скрипучей лесенкой подымаюсь в мою белую комнату и прямо на сенник.
В окнах повисла Большая Медведица, и светится от серпа луны барабан Биби-Ханым.
Соскучившийся мышонок пискнет над ухом — куда лезешь, глупый.
Приятная усталость всего тела.
Глаза смыкаются сами собой. Чтоб не забыть: в Самарканде очень много мышей…
Афрасиаб представляет внушительную картину и прекрасный план древнего Самарканда, разрушенного Чингисханом.
Город окружен был громадной высоты стеной, остатки которой огибают холмы.
Центральная котловина представляется мне площадью бывшего водоема, распределяющего воду.
Основательные раскопки Афрасиаба откроют еще многие диковины, наряду с эстетическими ценностями они помогут дальнейшему освещению вопроса о движениях культуры между Азией, Африкой и Европой, потому что здесь действительно был некий узел Индии, Египта и Греции.
Терракота и стекло, найденные здесь, высокого стиля и техники.
На Афрасиабе есть и другое: здесь есть ложбина — любимое место слета орлов, где происходят дележи добычи, драки и любовь орлиная.
Здесь пасутся стада верблюдов.
Верблюдицы ласкают и лижут своих детей, а на холме, застыв на корточках, забывшийся монгол целыми часами не меняет позы.
Афрасиаб с восточным ветром поставляет самаркандскую пыль, самую мелкую пыль в мире, застилающую нос и уши, сушащую гортань, а с ветром западным снова принимает на свои развалины тучи этой же пыли. Обмен не вполне честный: в низинах и оврагах города пыль застревает и понемногу Самарканд растет, Афрасиаб же выветривается. В колодцах и норах его роются одинокие искатели. Официально раскопки запрещены Отделом охраны в ожидании организованных технически и научно исследований.
За западной частью Афрасиаба по дороге к вокзалу — селение прокаженных.
Жутко и тяжело видеть отщепенцев.
Безмолвные фигуры детей и старух сидят у дверей мазанок вдали от дороги.
Восточный закон гигиены запрещает прокаженным закрывать лица и носить чадры женщинам, чтобы отмечать чураемых и предупреждать здоровых при нечаянных встречах.
В восточном углу Афрасиаба, где Сиаб образует подкову, протекая глубокой щелью, находится могила Даниара.
Самый гроб длиною саженей в семь: мертвые останки росли на протяжении веков, удлиняя ложе святого, покуда забавники рационалисты не ограничили гроб каменными стенами со стороны обрыва.