Самая длинная соломинка
Шрифт:
— Господи, господи, — простонал антиквар. — Разве я виноват, что родился на улице, где никогда ничего не меняется? Только латы, рубли, марки и снова рубли… Разве я виноват, что моя сестра шлюха, что ей снится золото, спрятанное в подвалах на Столярной?
— Она сказала чистую правду, — Франциск обвел руками руины. — Там внизу, под развалинами, — золото. Иди и бери.
— Мне не надо, я нс пойду, — промямлил Мурский.
— Ты пойдешь! Теперь ты будешь Лис!
…В прорытом Филиппом и Антсом туннеле Франциск зажег коптилку, вытащил из-за пазухи
— Это все твое. Теперь у тебя, как и у меня, как и у Антса, как и у Филиппа, как у всех наших, как у Казимира и его лошади, нет фамилии. Ты теперь просто Лис! Был я, теперь будешь ты. Кто-то всегда должен быть Лисом, — сказал он, отделяя слово от слова.
Франциск закрыл глаза и так сидел, упираясь затылком в стену.
Мурский попытался двинуться назад.
— Сиди, я не сплю. Ты знаешь, что мне снится? Знаешь?
— Не знаю.
— Маленький городок в цвету… Мама у калитки… Сегодня суббота… Оркестр под липами играет «Меланхолический вальс», и девушки улыбаются мне. Я чист, я еще ничего не наделал. Я еще никого не продал и не убил. Как дитя. Я хочу вернуться туда…
— В прошлое вернуться нельзя.
— Дурак. Можно.
Франциск сунул себе в ухо ствол пистолета. Прогремел выстрел, тяжелое тело рухнуло на землю.
Двадцать четвертого декабря стол, как обычно, был накрыт белой скатертью, под ней шуршала солома, в тарелках белел кисель. За столом было тепло и уютно, как в детстве.
Юрий Вилкс, еще больше поседевший, с глубоким шрамом на левом виске и забинтованной рукой, сидел за столом.
— Спасибо за подарки, — сказал он отцу, Эдварду Вилксу, — за елку и такие яства. Ты опять весь день толкался на рынке?
— Подумаешь, большое дело, — усмехнулся знаток римского права. — Ботинки у меня на меху, могу и постоять. Ни войны ведь, ни комендантского часа, ни бомбардировок. И тебе, сынок, спасибо.
— За что?
— За то, что жив остался…
Кто-то позвонил в дверь, отец впустил мужчину, терпеливо просидевшего не один день у изрешеченной пулями церковной стены с кожаной повязкой на совершенно здоровом глазу. Теперь «нищий» был подтянут, чисто, до синевы, выбрит, в белой сорочке и даже галстуке.
Он выложил на стол баночку консервов и большую плитку шоколада, прищурил по привычке глаз, улыбнулся. И когда отец выскользнул за мисками в кухню, наклонился над столом и тихо сказал:
— Тот, настоящий Забелла до сих пор молчит. Крепким оказался орешком. Ничего, кроме адреса Мурского, из него не выудили, да еще эти стишки в бреду: «О, Лаура…»
— А Мурский?
— Закрыл свою лавку и переселился. На Столярную, восемнадцать. — Он засмеялся: — Ну и задал ты нам ребус с искусителем!
— Вот что я подумал, — сказал тихо Забелла. — После Рождества должен прийти еще кто-то. От Мурской. Непременно должен. Ты понял?
— Мы встретим. Ты отдыхай. Ты знаешь, мы взяли всех на катере без единого выстрела. Мне казалось, что некоторые
— Это хороший знак, — сказал Забелла. — Это значит, они устали.
Снова раздался звонок. Эдвард Вилкс направился к выходу, открыл двери.
— Помните меня? — спросил стоящий в коридоре сорб — ныне военнопленный. — Я Вильгельм Левицки. Кукольных дел мастер. В сорок третьем году я к вам, помните, заходил без шинели. Я для вас куклу смастерил. Подарок к Рождеству. Говорят, нас скоро домой отпустят. Возьмите!
Эдвард Вилкс взял большую счастливо улыбающуюся куклу, которая вращала глазами и мурлыкала, как кошка.
— Милости просим к столу, — пригласил хозяин. — Там сын с приятелем.
— Живой? — всплеснул руками сорб.
— Сыновья бессмертны. Мы должны умереть раньше них.
— Я молился за вашего сына. И за ту девочку. Я за годы войны ничего не сделал, только по-людски похоронил девочку, закутав ее в свою проклятую шинель. И еще я хотел вас похвалить за ваш немецкий. Вы говорите, как истинный баварец.
— Спасибо, — сказал хозяин. — Может, все-таки зайдете? Мой сын теперь тоже свободно говорит по-немецки, только наука ему слишком дорого стоила.
— Побегу, — сказал кукольник. — Меня конвоир на пять минут отпустил… В туалет. Простите, но я не могу, где попало. Глупо, конечно.
— Милости просим в туалет, — пригласил Эдвард Вилкс.
— Спасибо, — сказал кукольных дел мастер.
Эдвард Вилкс вернулся к столу, оставив подаренную куклу в коридоре.
— Откройте консервы, ешьте, — сказал он. — Можете выпить, если хотите. А потом, по семенному обычаю, в честь моей жены Бируте вытянем каждый по соломинке из-под скатерти.
Слышно было, как в туалете зашумела вода, потом затопали ботинки и хлопнула дверь.
— Кто это приходил? — спросил Юрий Вилкс.
Отец не ответил. Все молчали. Отец печально смотрел на своего седого сына и наконец нарушил молчание:
— Приходил тот, в чьей шинели ты четыре года тому назад похоронил девочку. Помнишь?
— Помню, — сказал сын. — Девочку… И шинель.
— Он куклу подарил к Рождеству. Она глазами вращает и мурлычет, как кошка.
Отец помолчал и обратился к гостю:
— Тяните вашу соломинку первым.
— Не очень-то длинная моя соломинка, — засмеялся бывший нищий.
Они глядели друг на друга и улыбались, сравнивая свои соломинки. И только глаза отца округлились и по щеке его покатилась слеза, которую он не мог смахнуть, потому что прятал за спиной свою несправедливо длинную соломинку.
ГРИГОРИЙ СЕМЕНОВИЧ КАНОВИЧ (родился в 1929 году) прозаик, драматург, киносценарист. Он автор повестей и романов «Свечи на ветру», «Слезы и молитвы дураков», пьес «Огонь за пазухой», «Аквариум», «Пусть уходит» и др. По сценариям, написанным им и при его участии, поставлены фильмы «Аве вита», «Раны земли нашей», «Гнездо на ветру», «Лесные фиалки», «Пожелай мне нелетной погоды», «Подводя черту», «Найди меня» и др. Член Союза писателей СССР.