Самая лучшая сказка Леонида Филатова
Шрифт:
«Я потом понял, – впоследствии говорил Леонид Филатов, – что некая наглость общественного поведения проистекала из-за того, что у тебя был мощный тыл, позволявший говорить что-то такое, что при других условиях ты бы не сказал. В этом даже пижонства никакого не было».
Родной театр он почитал баррикадой, университетом. Только в зрелом возрасте с горечью прозрел: «Это была секта в чистом виде». Но тогда «Таганка» была всем: «Местом работы, семьей, идеей, жизнью… Вблизи я видел замечательные образцы человеческой отваги, хотя не менее близко сталкивался и с человеческой
Когда Леонид жил, как он выражался «черт-те где, за пустыней Каракум», то «диссидентского уклона, по крайней мере такого ярко выраженного, как в Москве, в Ашхабаде не было. Так что сложности начались уже потом, в другой жизни…»
А потом потихоньку-потихоньку, конечно, сознавался в своих «крамольных» поступках Леонид Алексеевич, на моем письменном столе начали появляться голубенькие книжки журнала «Новый мир», машинописные копии «Доктора Живаго», Бродского. Уже появились Евтушенко, Вознесенский, «стихийные стихи» у памятника Маяковскому, вечера поэзии в Политехническом. «Какое-то движение, безусловно, происходило, – не отрицал он. – Но все на уровне игры».
Что касается каких-либо мировоззренческих, идейных «платформ», то Филатов неизменно подчеркивал, что был простым, обычным, нормальным человеком, ни в какие общественные движения не вливался и тем более не возглавлял. Но «всю ущербность большевизма понимал с юных лет. Я был воспитан на «шестидесятниках»… Не могу похвастаться тем, что мне что-то запретили или в чем-то меня ущемили большевики… Были какие-то ожоги. Но это ерунда. Они лишь давали мне понимание всего того, что стоит за моим личным ожогом. Так что я не бунтовал, но и не был, разумеется, поклонником той власти. И когда я ругаю нынешнюю власть, то основываюсь на своих сегодняшних скверных ощущениях, а не тоскую по прежним временам…»
(Слова о «нынешней власти» – это цитата из интервью Леонида Алексеевича, датированного февралем 1999 года.)
Он наивно полагал, что если у него есть симпатии, какие-то пристрастия – значит, он уже политичен. Но активной, публичной политикой заниматься не умел и не хотел.
А времена, увы, уже менялись. И «вот ведь парадокс и перегиб», «Таганка» из «островка свободомыслия» образца 70-х годов постепенно, шаг за шагом, неуклонно превращалась в сытый, изнеженный и самодовольный «полюс валютной недоступности», а билеты на любимовскую премьеру становились «твердой валютой».
Это стареющий романтик Андрей Вознесенский, свято веривший, что многие идеи гласности родились именно на Таганке, что «зритель там был особой пробы, особо талантлив… Великим зрителем была молодая, мыслящая революционно интеллигенция… Зал взрывался не только от политических острот, но и от художественных озарений…», в упор не хотел замечать, что большинство зрительного зала театра заполняли уже не студенты и не завлабы, а завмаги. Плюс партийно-чиновничьи бонзы. Театр постепенно трансформировался в некую «сферу развлечений».
О
«Театр на Таганке возник на волне социального презрения к тем людям, которые в конце концов заполонили наши фойе и щеголяли в антрактах мехами и бриллиантами, – с горечью замечал Леонид Филатов. – …Студенчество из нашего зала вытеснили ловчилы из автосервиса, торговли и т.д. Мы проклинаем их со сцены, а их приходит к нам все больше и больше, при случае можно щегольнуть в разговоре. Но самое забавное то, что наши метафоры, наши способы донесения идеи основной массе этих людей совершенно непонятны…»
Ни для кого сомнений не было, что театральная публика – очень своеобразный и выразительный срез жизни. В последние годы уходящей эпохи развитого социализма именно эти «доставалы», в конечном счете, определяли «лицо» театрального зрителя.
C кинематографом отношения как у Шацкой, так и у Филатова складывались далеко не безоблачно. Блеснув в начале 60-х в «Коллегах» по шлягерному роману начинающего свой стремительный путь на Парнас Василия Аксенова, Шацкая ушла в тень, быстро-быстро, как улитка, упряталась в свою изящную раковину и зажила отдельной от кино жизнью.
Время от времени случались не слишком выразительные, эпизодические, пустые, в общем-то, роли. То у Элема Климова в «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», то в «Чрезвычайном поручении», то в безумно бездарном белорусском фильме «Саша-Сашенька» (впоследствии режиссеру-постановщику этого кинобреда было даже запрещено на пушечный выстрел приближаться к съемочной площадке). Но ей-то от этого легче не становилось.
Впрочем, в кругу друзей и коллег Нина держалась молодцом, никогда не унывала и твердила свое: не зовут, не берут – и не надо, подумаешь, не очень-то и хотелось. А многочисленные попытки друзей помочь ей выскользнуть из этого заколдованного круга, как правило, ничем хорошим не заканчивались.
Владимир Семенович Высоцкий, всегда исповедовавший чистоту традиций «артельного творчества» (вернее, сотворчества), при каждом удобном случае стремился как-то помочь своим товарищам по «Таганке» промелькнуть лишний раз на экране, подзаработать «лишнюю копейку», усердно сватал их к друзьям-приятелям в различные киноэкспедиции. Однажды в Одессе разыскал Нину, отдыхавшую на Черном море, за руку привел к знакомому режиссеру Леониду Аграновичу и сразу взял быка за рога: «Вам артистки нужны?..» – «Нужны, а что?» – вопросом на вопрос ответил Агранович, праздно снимавший под ласковым южным солнцем «Случай из следственной практики».