Самая страшная книга 2015 (сборник)
Шрифт:
Мать обучила Лизу особому искусству, которое знали только женщины их рода: шитьё кукольных платьев из ярких лепестков. Когда-то умелицы делали и настоящие, взрослые платья, что требовало много больше сил и времени. Ныне одевали кукол — для забавы и для будущих мужей. Лизе это занятие приглянулось.
Для работы годились лишь свежие и добротные растения. В Герцбурге никто, кроме Христофа, таких не выращивал, а старый Гюнт садовника ненавидел. До случая в церкви он скрепя сердце отсчитывал Лизе деньги, но потом прямо заявил: она вольна мастерить свои платья из чего угодно — при условии что
И тут подвернулся Лео. «Конечно, он беден, как церковная мышь, — думала Лиза, приклеивая очередной лепесток на прозрачную основу, — Но пока и он сгодится».
Она как бы невзначай выведала у отца, каков был оклад у Лео, и в точности рассчитала, сколько букетов он будет покупать в месяц. Небольшую сумму она отвела юноше на питание, жилище и прочее.
Лео приходил каждый день. Если он был не при деньгах, Лиза считала себя вправе не появляться в окне. Но в день получки или аванса она встречала его приветливо. Они болтали о всяких пустяках, пока не наступал подходящий момент, и девушка говорила:
— Ну что же, а Вы не купите мне ирисов? Думаю, они Вам по карману. Неужели Вы не хотите потешить меня?
Лео обещал, дивясь её осведомлённости. Юноша еле-еле перебивался от месяцу к месяцу, но жалованья ждал лишь с тем, чтобы издержать его на Лизу. Он начал подрабатывать по ночам в каретном сарае.
Днём прибегал к ней. Она поднимала букеты и зарывалась в них носиком. А он всё пытался что-то разглядеть в серой глуби.
Но время шло, и Лиза уже одела всех кукол. Кроме того, мямля в грязном сюртуке ей прискучил.
И как-то летним вечером она сказала ему:
— Нет, Вы меня не любите!
Последовали уверения в обратном, но девушка продолжала:
— Хотите меня убедить — принесите ещё цветов. Мне так тоскливо… Отец меня не балует. Вся надежда только на Вас.
Лео хотел возразить, что последние свои средства он исчерпал как раз сегодня, как раз на эти пурпурные георгины. Но вдруг ему почудилось, что Лиза стала ещё прекраснее, совершеннее, и ещё белее стала её кожа, словно насытившись молоком… И он обещал.
Блуждая по улицам, юноша раздумывал, где бы добыть денег. Друзья устали ссужать его: он хоть и возвращал долг, но просил снова, а это утомляло. К конторской кассе писари доступа не имели, а квартирная хозяйка уже и не притворялась, что терпит Лео.
Он брёл от перекрёстка к перекрёстку, с каждым шагом всё более отчаиваясь. Даже помыслить о том, что он обманет ожидания Лизы, было мучительно.
А вокруг вечерний полусвет сгущался в фиолетовый сумрак. Облака, небесные тени, цеплялись за шпили и флюгера. Мгла облачила всякую вещь и всякого человека. Кто-то торопился домой, чтобы стряхнуть это одеяние у каминов и ламп. Были и такие, что радовались обновке, скрывшей их дневные лохмотья.
Бледное лицо юноши светилось, как гнилушка. Друзья, открывая ему, пугались и оттого отказывали с чистой совестью. Он побывал в восьми домах — и всюду добился лишь вежливого «нет».
Стало ещё темнее, однако Лео прикрывал глаза ладонью: везде ему чудилась Лиза, ослепительная её белизна. Он отворачивался —
Наконец, уже сидя в своей каморке среди ящиков, выпотрошенных в поисках случайных монет, он понял: ни гроша. Разводы плесени на потолке, залатанное картоном окно, колченогий стул, косая свечка — всё подтверждало горестный вывод. Лео повалился на кровать. В груди его копошилось что-то чёрное и холодное.
И тут сверкнуло: «А ведь можно украсть!..» Призрачная Лиза, присевшая на стул, одобрительно улыбнулась. «Старый Христоф, говорят, купается в деньгах. Ещё бы, с такими барышами! — размышлял Лео, возя башмаками по простыням. — Я могу забраться в сад и срезать парочку-другую цветов. Старика от этого не убудет».
Он вскочил и энергически заходил по клетушке. Огонёк свечи подрагивал, колышась в такт его шагам.
«Ну да, надо только через стену перелезть — и дело в шляпе. Сторож, верно, от ворот не отходит, а Христоф в этот час должен третий сон видеть».
Юноша вошёл в азарт и едва удерживался, чтобы не выбежать на улицу, кинуться к саду. Нужно было всё взвесить.
«Вдоль ограды много деревьев. Найти ветку потолще, накинуть на неё петлю — и наверх. И обратно тем же путём…»
Кровь то стыла, то закипала, не успевая за мыслями… Свеча на столе вдруг разрослась, залила зрачки пламенем, и Лео сгинул в безвременье. Метеорами проносились фонари, мелькали чьи-то силуэты…
Когда он очнулся, то стоял уже в безлунной тьме, у высоких стен, и где-то высоко над головой перешёптывались листья вязов. Тускло, словно ледышки, поблёскивали острия ограды. Улица совсем вымерла: казалось, тёмная гряда домов враз лишилась окон, дверей и обитателей. Воздух отзывал холодом и страхом.
Лео недурно метал верёвку. Со второй попытки ему удалось закрепить петлю на толстом суку, чуть повыше стены. Он потянул, и, не услышав скрипа, начал карабкаться.
«Я теперь вор, — думал он, перебирая руками. — Но ворует ведь тот, кто берёт для себя, а я — для Лизы. Кто меня осудит?»
Добравшись до кромки стены, юноша с готовностью опустил ноги — и шип, каких много пряталось между крупными зубцами, пропорол ему стопу. Он вскрикнул и рухнул в сад, угодив в разросшийся розарий. Колючий кустарник смягчил удар, но из мести расцарапал Лео кожу — везде, где она была оголена. Розы, неделю как лишённые ухода, от тряски роняли лепестки. Когда он наконец выбрался, всё тело чесалось и кровоточило. И всё же ему повезло. Верёвка свисала по эту сторону ограды.
Превозмогая боль, он заковылял по песчаной дорожке. Одежда во многих местах прилипла к телу, в левом ботинке стало сыро. Собственная поступь казалась непривычно грузной, шумной. Но садовник проспал переполох в розарии — остерегаться его не стоило; и ошалелый Лео шёл куда хотел.
Здесь повсюду были цветы. Сомкнутые бутоны склонялись, словно головы спящих воинов на привале. Дневные ароматы, сумеречные благовония витали над клумбами и грядками, забирались в ноздри. С запада, от далёких лесов, тянулись другие, сыроватые запахи, и всё это сливалось в дурманящую музыку. Хотелось лечь под невидимым небом, чтобы вечно вдыхать пыльцу и слушать голоса ночных насекомых.