Самая высокая лестница (сборник)
Шрифт:
Но не подумайте, что деревья были так доступны нам. Отнюдь. Моя повелительница и наставница, тётка Анисья, крепко держа меня за руку, говорила:
— Залезешь на дерево — запру тебя дома. На замок,
— Хорошо, — отвечал я, изображая покорность.
— Что хорошо? Я тебя спрашиваю!
— Всё… хорошо, — отвечал я, непонимающе моргая глазами.
Я был хитрецом. То изображал покорность, то прикидывался этаким дурачком. Я переминался с ноги на ногу, а моё нетерпение натягивалось, как тетива лука.
—
— Хорошо! — Я уже одной ногой стоял на лестнице.
— Что хорошо-то?!
И тут я не выдерживал. Моя хитрость рушилась как карточный домик. Я шёл в атаку.
— А Лялькин отец тоже лазает по деревьям. Вместе с нами.
Я взорвал гранату. В прихожей воцарилась тишина. Кажется, я победил! Не тут-то было.
— Мало ли ненормальных людей на свете, — сказала тётка Анисья.
Ничем её не проймёшь!
— Он не ненормальный! — кипятился я. — Он, может быть, понормальней многих.
— Замолчи, — приказала тётка Анисья, палач моего детства, — я вообще перестану пускать тебя во двор, если там взрослые мужики по деревьям лазают!
— Он лётчик! — отчаянно выкрикнул я. — Он испытывает машины. Сверхзвук. Он… он… он…
Тётка Анисья не выдерживала, она выталкивала меня за дверь.
Я не соврал про Лялькиного отца. Лазал он на деревья. Учил Ляльку и сам полез. Он ради неё куда угодно залез бы. Помню, как он добрался до верхних веток и запел птицей. И мне показалось, что в этот момент он из взрослого лётчика превратился в мальчишку. И мы все разом позавидовали Ляльке, что у неё такой отец. Мы стали её уважать. Уступили ей на дереве хороший сук: сиди на здоровье.
Наши деревья. Они вросли не только в чахлую городскую землю двора. Они пустили корни в наши жизни. Как мы знали их! Особенно хороши они были весной, когда тёмные узловатые ветки начинали оживать. Набухали почки. Пахло горько-сладкой липкой смолкой, и на свет появлялись листочки, тонкие и острые, как школьные пёрышки. Вся земля под деревьями покрывалась скорлупками, словно листики вылуплялись из яйца, как птенцы. Тогда тополя были ещё прозрачными, как бы окутанными лёгкой светло-зелёной дымкой. К середине лета листья становились большими, тёмными, непробиваемыми для лучей солнца. Но перед этим был ещё летний снег — пух. Целые метели поднимались в нашем дворе, когда дул ветер. Пух валами катался по асфальту, залетал в окна, попадал в суп.
Вот в такую пору Макарёнок решил срубить наши деревья. Он даже достал бумагу с печатью, разрешавшую спилить тополя. Сто лет стояли они, никому не мешали, а Макарёнку помешали.
Но когда он с дворником Щербаковым пришёл во двор, вооружённый пилой и топором, откуда-то с высоты послышался свист. Макарёнок поднял голову и увидел на деревьях детей. Как большие странные птицы, разместились мы на ветках. Хлопни в ладоши — и улетим
— Эй, слезайте!
Мы смотрели на него птичьими глазами и молчали.
— Эй, вы! Слезайте, вам говорят! — кричал управдом. — Пилить будем.
Никто не шевельнулся.
— Прекратите хулиганство! Щербаков, начинай пилить!
— Прямо с живыми детьми? — спросил дворник, делая ударение на первый слог в слове «детьми».
— Валяй, валяй, они попрыгают.
— А как нет? — Дворник уставился на Макарёнка. — Я на душу преступления не возьму.
Макарёнок почесал затылок и велел Щербакову идти за родителями.
Он совершил ошибку, этот самоуверенный управдом. Он не подумал, что наши родители когда-то тоже сидели на деревьях, любили старые тополя. В самые суровые годы блокады, когда каждое полено было жизнью, у наших родителей не поднялась рука спилить деревья. Терпели. А у Макарёнка просто получается: поставил печать — и пили.
— Пусть стоят, — сказал Лялькин отец, — мы с этими деревьями выросли.
— Грязь разводить хотите? — в упор спросил Макарёнок.
— Это что вы называете грязью? Почки? Первые листья? Прохладу в жаркий день? Запах прелой листвы? Веточки в инее?
Макарёнок смотрел на Лялькиного отца выкатив глаза, словно тот говорил не по-русски.
В это время в разговор вмешался наш старый управдом, Сидорин. Белый, слабенький старичок.
— Хорошо, когда дети сидят на деревьях, — сказал он. — Может быть, они воображают себя птицами. А человек хоть ненадолго должен почувствовать себя птицей… Я помню, как дети сидели на деревьях, когда прорвали блокаду и был салют. И разноцветные ракеты летали рядом с ними. Как красиво было!
— Мы другие деревья посадим, — не отступал Макарёнок.
— Другие долго расти будут. Жизни вашей не хватит. Я эти деревья помню ещё молодыми…
Словом, ничего у этого Макарёнка не вышло с нашими тополями.
А вскоре наша Лялька попала под машину. Такое произошло несчастье. Светленький Воля видел, как она лежала на асфальте и как белые халаты вились над ней, словно хотели защитить её от чего-то. Она была жива. Лётчик, когда узнал, кинулся в больницу. Он оказался дома. А мать была где-то в поездке.
Лётчик вернулся из больницы под вечер. Мы видели, как он шёл по двору. Плечи у него были опущены, лицо серое, глаза погасли. Словно он поднял свою крылатую машину высоко в небо и что-то там разладилось, не сработало, загорелось. И он катапультировался, в последнюю минуту оторвал машину от сердца.
Мы смотрели на него и боялись подойти. Боялись спросить, как Лялька. Мы шли за ним, в надежде, что он сам скажет. Но лётчик так ничего и не сказал. Только оглянулся, внимательно посмотрел на нас. И от этого взгляда нам стало не по себе.